Веселая наука. Протоколы совещаний - Евгений Головин

Изменилось ли что-нибудь за три с половиной столетия после появления «Мыслей»? Да. К вопиющей заброшенности прибавилась адова скука механизированного людского хаоса. После восстания масс мы живем в психологическом климате, напоминающем панораму новой астрономии: бесцельность, безразличие, пустота, где родственные по той или иной мотивации субъекты собираются как звезды в созвездие, предпочитая ощипанную синицу абсурдным журавлям. Ведь еще за полвека до Паскаля английский поэт Джон Донн писал: «Для новой философии все неясно… Элемент огня исчез… Солнце потеряно, и земля… И никто не знает, где их искать».

«Анатомия мира» Джона Донна и «Мысли» Блэза Паскаля — сильные свидетельства в пользу радикальной раздвоенности: дух и душа, мысль и чувство. Реакция Паскаля на обычную гипотезу среди других совершенно неадекватна, эта реакция вызвана тяжкими религиозными сомнениями, страстной увлеченностью «новой философией» и, соответственно, расколом собственной индивидуальности. Понятно, в эпоху торжества социума всякий боится быть самим собой, здесь необходима политика, актерство, демагогия. Эту чрезвычайно важную роль играет персона. Обратимся еще раз к двойной спирали, которая разрешает естественное раздвоение личности. Если одно начало («я») раскручивается слишком уж свободно, другое (персона) центростремительно сдерживает его ради устойчивости композиции.

Но этот универсальный символ достоин трактовки более серьезной. Двойную спираль дает повторенная в зеркале спиралевидная линия: один завиток разворачивается слева направо (по часовой стрелке), другой справа налево — соответственно мужское и женское движение. Таким образом, единство раздваивается, не ослабевая в потенции своей, что следует из стихотворения Джона Донна «Запрет на печаль»:

Наши две души суть одно.Когда я ухожу, это не разлука, нет,Это сколь угодно гибкая растяжимость —так листик золотаРаскатывается до минимальнойтонкости.Наши две души суть одно — близнецы,подобные циркулю.Я подвижен, ты фиксирована,казалось бы, и все же,Наклоняясь, следишь за моей эволюцией,И направляешь меня к моему началу.

Среди прочих, допустима и такая интерпретация: утвержденное в центре субтильное тело натуральным своим притяжением, женским центростремительным движением сдерживает мужской порыв в иное, во множественность. Когда начало и конец совпадают, образуется нейтральное поле, свободное от пороков и добродетелей, глупости и мудрости мира сего. Вспомним у Александра Блока:

Не доносятся жизни проклятьяВ этот сад, обнесенный стеной.

Однако животная душа и здравый смысл побеждают вновь и вновь. Наступает время неуверенности, беспокойства, страха. Герой «Соловьиного сада» сетует, что забыл о пути каменистом, забыл осла, верного своего товарища. Но если преодолеть данный искус и полюбить собственное субтильное тело, оно выделит «радикальную влагу», названную в герметике «влагой нашей Дианы», «молоком девы», «гумми мудрых мастеров», «hyle». Драгоценная и многофункциональная влага «обволакивает» гибкой своей упругостью земное тело и душу, оберегая от «жизни проклятий», что дает искателю возможность безопасно пребывать в двух мирах.

Скажут: либо это слишком аллегорическое описание какого-то алхимического процесса, либо «художественная» трактовка обыкновенной эротической интроверсии. Справедливо. Затейлив герметический лабиринт и мало сулит надежды на успех. Но следует повторить слова Альберта Великого касательно камня философов: «Если эта вещь существует, я хочу знать, каким образом она существует, если нет, я хочу знать, каким образом она не существует».

Герметика не разделяет природу на органическую и неорганическую. К морским млекопитающим относятся не только киты, но и кораллы, которые питают детенышей коралловым молоком. Металлы и минералы размножаются наподобие зверей и растений. Жизнь и смерть не враждебны, добро и зло не враждебны. Герметика признает лишь одну оппозицию: мужское и женское. Эта оппозиция возникла в результате распада первичного и натурального целого. В проявленности андрогина мужчиной или женщиной, другой полюс сократился до минимума в земном теле и земной душе, однако стал доминировать в теле субтильном. Обособление двух начал связано с прогрессивной элизией в земную стихию, где преобладают границы, схемы, четкие контуры.

Согласно герметическому воззрению, монада композиционно сложна (к примеру «иероглифическая монада» Джона Ди) и может распадаться на части, но никогда из этих частей не составить целого. Проще говоря, осколки не собрать в целую чашку, поскольку при падении исчезла квинтэссенция или индивидуальный принцип организации чашки. Но так как мы не имеем представления о внутренней жизни подобных объектов, вернемся к людям. Мы знаем из Платона: две половины разъятого андрогина страстно ищут друг друга, что и называется любовью. Но это сомнительно в высшей степени, ибо нельзя в мире иного, во множественности найти что-либо «свое». Распад андрогина и обособление полов связан с перемещением в земную стихию, где преобладают границы, четкие контуры, детерминация. Кентавры здесь разделяются на людей и лошадей, русалки и тритоны — на людей и рыб, драконы — на птиц и змей, андрогины — на мужчин и женщин.

Дисгармония ущербных композиций заставляет искать удовлетворения и полноты во внешнем мире, но увы: постоянно чего-нибудь не хватает, душа хочет одного, тело — другого; более того — разные эмоции, разные органы тела воюют за власть и пытаются навязать свою волю соседям. Отсюда комплекс «потерянного рая». Даже если некто «богато одарен» и возвышается над толпой, его всегда могут стащить и прикончить. Почему? Способности, таланты, красивые наружности блуждают сами по себе вне индивидуальной квинтэссенции, которая умиротворяет тело и устраняет вздорные глупости величия и оригинальности.

Но если удастся встретить свою эманацию в стихии воды, есть шанс оказаться в пространстве плавучих материков и тяжелых облаков, подобных островам и кораблям. Америго Веспуччи назвал это пространство «новым светом». На гравюре конца шестнадцатого века, названной «Триумф Америго Веспуччи», мореплаватель наблюдает пограничье двух стихий, где обычные звери весьма спокойно уживаются с представителями мифической фауны. Это аллегория — странный термин прекращает любые вопросы касательно происхождения, образа жизни и привычек мифических монстров. С давних времен появилась привычка объяснять мифы эвгемерически, как вычурное и аллегорическое повествование о жизни и подвигах великих людей. В такой же манере читают басни и сказки — птицы, камни и деревья рассуждают «по-человечьи» ради моральных и прочих поучений. Так диктует антропоцентрическая гордыня. В сущности, лев так же мало олицетворяет «храбрость вообще», как заяц — «трусость вообще». Но это хотя бы знакомые звери, иное дело химеры, единороги, саламандры, не входящие в классификацию Линнея или Бюффона. Аллегорией, эмблемой, символом называют все непонятное, нонсенсы детерминизма. Отсюда плотный занавес над архитектурой, геральдикой, герметикой. В конце пятнадцатого века архидьякон Клод Фролло, указывая на печатную книгу, затем на собор, дальновидно заявил: это убьет то[28].

Нереиды, тритоны, единороги, гриффоны — обитатели иных космических стихий. Поскольку мы живем на земле, для нас реально только измеряемое и конкретное. Увиденное, услышанное требует проверки осязанием, обонянием, вкусом. Если увиденное и услышанное не прошли такого теста, они считаются либо виртуально реальными, либо галлюцинациями. Добросовестный детерминизм тщательно обыскивает чужаков. Так натуралисты, историки, географы просеивают книги, изданные до девятнадцатого века, отделяя «зерна от плевел», истинно научные пассажи от вымыслов. К примеру, в известной «Истории северных стран» (1555 г.) епископ Олаус Магнус рассуждает о выделке тюленьих шкур и о морском змее в тысячу футов одинаково деловым тоном. Поведав особенности кузнечного ремесла в Лапландии, автор переходит к погоде и сообщает: во время страшного урагана дом одного норвежца перенесло в Исландию, так что хозяин по пробуждении долго почесывал затылок при виде незнакомых окрестностей.

Границы акватической и хтонической стихии непредсказуемы и уходят от дефиниций. Пока земля в сознании европейских ученых еще не сконцентрировалась в шар (окончательное решение по этому вопросу было принято лишь в восемнадцатом веке), планета (плоская поверхность) во многих пунктах смыкалась с «гидровселенной». Джон Рескин («Афина в небе») недурно заключил: греческие мифы рождены в созерцании эротического инфайтинга туч и облаков. В пространстве Океаноса тучи и облака плотностью не уступают земле, но куда более растяжимы и пластичны. Когда Гера придала облаку свою форму, Иксион овладел ею, будучи совершенно уверен в присутствии богини.