Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Представителями американской дипломатии и командования неоднократно делались заявления о невмешательстве Америки во внутренние дела России, о невозможности послать свои войска на подавление антиправительственных банд или, как они выражаются, “русских отрядов”. И действительно, по отношению к подавлению большевиков эти заверения строго соблюдались…
… Невмешательство оказалось весьма условным и с явной тенденцией в пользу большевиков. Особенно ярко это сказалось в истории бунта в калмыковском отряде. Оно выразилось в покровительстве бунтовщикам, в участии американских солдат в самом бунте, попытке разоружить артиллерию Калмыкова; желании освободить арестованного русскими офицерами главаря бунта Шлыгина, арестовать которого удалось лишь благодаря находчивости русского офицера Клока, загородившего дорогу американцам с ручной гранатой в руке…
Далее экспедиционным отрядом Иконникова в Пирятино были задержаны американский офицер Эйхетбергер [127], два солдата и военный врач, навлекшие на себя основательное подозрение в содействии большевикам (после окончания войны эти подозрения были подтверждены советскими авторами. – А.К.)…
В Шкотовском же районе среди попавших в плен красных оказался солдат американской службы, задержанный с оружием в руках…
В годовщину революции рабочие просили управляющего рудниками разрешить им манифестацию и, получив отказ, обратились в американский штаб. С разрешения американцев манифестация состоялась со знаменами, на которых красовались надписи: “Да здравствует Советская Федеративная Республика!” Во главе манифестации шел полковник американского штаба со своим адъютантом…»
«Невмешательство» по генералу Грэвсу хорошо иллюстрируется и его отказом пропустить в Сибирь американские поставки, в том числе четырнадцать тысяч винтовок, уже оплаченных русским золотом, «пока Колчак не примет решительных мер к обузданию Семенова и Калмыкова». Не считая себя вправе воевать с партизанами, которые выступали против союзного Америке Российского Правительства, американский командующий, видимо, не считал вмешательством в русские дела нападки на должностных лиц, утвержденных тем же Правительством, и захват воинских грузов, в сущности, Америке уже не принадлежавших. Сделано это было в разгар боев между Ишимом и Тоболом, и английский представитель совершенно справедливо отмечал, что американцы «всячески стремятся создать Омскому правительству максимум затруднений в то время, когда оно больше всего нуждается в поддержке».
Англичане в тот момент вообще проявляли себя более надежными союзниками, но их влияние в Сибири было довольно невелико, да и официальный Лондон вовсе не считал себя обязанным разделять настроения генерала Нокса, писавшего еще в январе 1919 года: «Я признаю, что всем сердцем симпатизирую Колчаку, более мужественному и искренне патриотичному, чем кто-либо другой в Сибири. Его трудная миссия почти невыполнима из-за эгоизма японцев, тщеславия французов и безразличия остальных союзников». На общем фоне ярким контрастом виделись действия офицеров и солдат британской морской пехоты, добровольно отправившихся на фронт и сражавшихся в составе русской Речной боевой флотилии адмирала Смирнова (последний совмещал командование с постом морского министра): Колчак благодарил «всех офицеров и команды вооруженных судов “Кент” и “Суффолк”» специальным приказом. Впрочем, незадолго до падения Омска местные политиканы как будто нарочно делали все, чтобы разрушить и этот зыбкий союз.
Из Европы доходили смутные слухи о формировании в Берлине какого-то «Западно-Русского Правительства» и о действиях в Прибалтике русско-немецких отрядов (ими командовал уже знакомый нам Бермондт) – и в этой ситуации омские политические журналисты не нашли ничего лучшего, как «пугать» союзников по Антанте перспективой будущего альянса с Германией. Подобная игра (считать ее блефом или нет) была бы допустимой лишь в том случае, если бы Россия занимала достаточно сильную позицию; в ситуации же, когда исход борьбы в значительной степени зависел от союзнических поставок, такая «политическая интрига» оказывалась неумной и бессмысленной. Как вспоминает Гинс, «Нокс был взволнован и приехал спрашивать, правда ли, что в Омске процветает германофильство». Еще большее волнение и недовольство должен был проявить генерал Жанен: обратим внимание, что его отец происходил из Лотарингии, а мать из Эльзаса – областей, отторгнутых от Франции в результате Франко-Прусской войны, когда будущему генералу было девять лет. Такое происхождение, вкупе с успешной карьерой во французской армии, кажется сильным аргументом в пользу крайней германофобии Жанена, а потому слухи, вылетавшие из омских околополитических кругов, должны были еще сильнее настроить его против Колчака.
Сам же адмирал, хотя Гинс и приписывает ему «какое-то отчаяние» в голосе при обсуждении вопроса о внешнеполитической ориентации, занимал вполне здравую и уравновешенную позицию. Не считая «Западно-Русский» кабинет и русско-немецкие отряды в Прибалтике чем-то самостоятельным и справедливо связывая их с общею линией германской политики в отношении России, Верховный Правитель на совещании 18 октября говорил: «Нам слишком мало известно о том, что творится в Германии, даже нельзя сказать, находимся ли в состоянии войны с Германией. Фактически мы с ней не воюем, формально мы с ней мира не заключали после того, как мы отреклись от Брест-литовского мира…» В отличие от точки зрения некоторых членов Совета министров, позиция Колчака отличалась скорее неприязнью к немцам (он и события в Прибалтике был склонен считать «обычной германской провокацией»); но узнали ли об этом представители союзников и насколько они в это поверили – сказать трудно, а ведь именно союзникам предстояло сыграть решающую роль в трагедии, развернувшейся вслед за оставлением Омска.
Впрочем, становилась угрожающей и внутриполитическая обстановка: оправдывались ожидания Колчака, что потеря столицы станет толчком к активным выступлениям оппозиционных сил. И в годовщину вступления адмирала на пост Верховного Правителя, 18 ноября 1919 года, эвакуировавшиеся из Омска министры узнали о мятеже, поднятом во Владивостоке под руководством генерала Гайды.
После своей отставки с должности Командующего Сибирскою армией генерал окончательно попал под влияние «революционно-демократических» кругов. «… Под давлением социалистической молодежи из офицеров своего штаба – Гайда стал готовиться к новому перевороту», – отмечает современник. – «Поезд Гайды… проехал от Екатеринбурга до Владивостока, будя политическую жизнь партий, земств, городов, призывая к восстанию, которое начнет он, генерал Гайда, во имя ликвидации диктатуры (правления адмирала Колчака. – А.К.), создания правительства борьбы с большевиками и немедленного созыва Учредительного собрания». В свою очередь, представители сибирских земств, не вняв призывам Верховного Правителя обратиться к упорной созидательной работе, предпочитали лелеять планы более масштабные и эффектные: «Мы произведем переворот силами армии ген[ерала] Пепеляева и местных распропагандированных гарнизонов; мы поставим Гайду во главе сибирской армии и остановим ее [отступление] под Мариинском, если будет сдан Омск. Мы выбросим большевиков из Сибири и остановимся на Урале, не желая воевать с Советской Россией, мы создадим социалистическое правительство, которое немедленно приступит к созыву Земского собора…» Очевидно, Колчак был прав, когда в последнем разговоре с Гайдой «упрекал его, – согласно рассказу генерала Жанена, – в демократических тенденциях, в оказании покровительства социалистам-революционерам, в наличии в его армии и главном штабе офицеров прогрессивных убеждений». То, что было «демократическим» и «прогрессивным» в глазах французского военачальника, в действительности представляло смертельную угрозу всему делу борьбы на Востоке России.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});