Дымовое древо - Джонсон Денис

Надеюсь, вы удивитесь, узнав, что с 73 по 81 годы я жил в Себу. С тех пор я нигде не бывал надолго до тех пор, пока всего несколько месяцев назад меня не арестовали в долине Белум, на малазийской стороне границы с Таиландом. А вы уж мне поверьте, это не та сторона, с которой вам захочется подвергаться аресту.

В настоящее время я сижу в тюрьме Пуду в Куала-Лумпуре. Если в следующие несколько месяцев вас каким-нибудь ветром вдруг возьмёт да и занесёт в эти края, можете заглянуть и передать привет. Было бы неплохо увидеть знакомое лицо. Вы уже, наверно, поняли, что над моей жизнью сгустилась туча, да и сама эта жизнь постепенно близится к концу. Неловко получилось. Впрочем, может, так и должно было получиться. Лично я не чувствую какой-либо особой неловкости.

Искренне ваш,

Шкип

(Уильям Френч Бене)

Он снова перевёл взгляд на первое письмо:

…А зовут меня «Шкип». Конкретно ты называл меня именно Шкипом. Не припоминаешь ли ты меня часом? Если коротко, я больше не тот человек, которым был тогда, и на этом лучше поставить точку. Но всё же – помнишь ли ты меня?

То письмо был адресовано Эдуардо Агинальдо – Филиппинские острова, провинция Рисаль, г. Макати, Форбс-парк. Ни номера дома, ни названия улицы, но оно всё-таки дошло. Да и звали его не Эдуардо. Его звали Эдвард. «Эдуардо» Шкип называл его в качестве приятельской подколки. Над собой Шкип тоже, бывало, подшучивал. Может быть, под латинским влиянием, испытанным на этих островах, поименованных в честь короля Испании, он отпустил дурацкие усики, и Эдди окрестил его за это Зорро. Конечно же, он помнил этого молодого американца с короткой стрижкой и усами!

Он стоял у окна кабинета и смотрел на бассейн, на купальню, на акацию, что роняла кружащиеся цветы на лужайку, и задавался вопросом, не остались ли его самые счастливые деньки где-то в подростковом возрасте, когда он наведывался сюда, в Манилу, на отдых из Военного института в Багио, и прожигал жизнь в большом городе, не связывая себя никакими ограничениями, или на середине третьего десятка, во времена тех патрулей в джунглях со Шкипом Сэндсом, человеком из ЦРУ.

Из его окна открывался вид на не слишком-то капитальные на вид многоэтажки, окутанные, как представлялось Шкипу, дымом и копотью. Когда-то окна заведений с лучшими видами выходили на равнины, поросшие высокой и жёсткой слоновой травой, на грунтовые дороги, широкие пространства с несколькими высотными зданиями. С расстояния в две мили был виден театр имени Рисаля. Всю свою жизнь Эдди прожил в Форбс-парке. Однажды на краю горящего поля нашёл дохлую собаку с новорожденными щенками, приникшими к её соскам, отнёс крошечных зверёнышей домой и попытался выкормить их из пипетки. Вот каким он был когда-то.

Недавно ему пришла в голову идея злобного пасквиля по мотивам «Моей прекрасной леди» – одноактной пьески «Брачная ночь Элизы Дулитл и Генри Хиггинса» с непристойными текстами на знакомые мелодии из этого мюзикла вроде «На улице, где ты живёшь» и «Я привык к её лицу».

Загвоздка заключалась в том, что в здешней культурной среде поставить такой спектакль было бы невозможно, как невозможна была здесь и сама Элиза Дулитл (в том виде, в котором он представлял её для этого действа). Всё по тем же причинам: из-за конформизма, из-за напускной стыдливости, из-за женского малодушия. Он чувствовал себя родившимся не ко времени. Оставалось только стоять в сторонке и высмеивать собственную социальную прослойку, учёных подражателей англо-американскому образу жизни: свою жену, её отца, добропорядочного сенатора, всех этих людей – невесомую пену аристократии, пузырящуюся на поверхности болота.

А заодно и всех остальных, всех своих собратьев-филиппинцев: скопище суеверных маньяков, искателей чудес, статуепоклонников, сочащихся стигматами, исступлённых самобичевателей, что бегают на Страстную пятницу из провинции в провинцию, покрытые кровавыми, собственноручно нанесёнными ранами, тогда как как другие выходят, чтобы поколотить их палками или остудить язвы водой из старых жестянок из-под супа, а также того человека из провинции Котабато, который ежегодно распинал сам себя в церкви на глазах у рыдающих соседей.

Шкипа Сэндса ждёт петля. Меня тоже.

Почему бы, чёрт возьми, и нет?

Он думает, что я хороший парень и несчастный человек.

Подходя к ступеням старого здания Высокого суда Куала-Лумпура в день вынесения приговора, Джимми Шторм поднял взгляд на уровень второго этажа и увидел несколько женщин в ярких платьях – вероятно, секретарш: они устроили пикник на балконе и обедали, установив плошки риса прямо на колени. Кладя пищу в рот, женщины подносили плошки почти вплотную к лицам, но при этом не переставали смеяться и болтать на своём певучем наречии.

На верхней ступеньке Шторм остановился. Он не знал, куда идти. Сверился с распечатанной повесткой дня под стеклом, выбросил окурок и растоптал его каблуком, а затем протиснулся сквозь огромные деревянные двери Высокого суда – выстроенного в мавританском стиле, по-тропически колониального в своих просторных интерьерах, гулкого и сумрачного – на его помпезном фоне заботы тех, кто сюда приходил, казались мелкими и недостойными внимания.

Занял место на самой задней скамье зала заседаний № 7, в котором в 13:00 предстояло выносить приговор некоему торговцу оружием – китайцу по имени Лау. А затем, в 14:00 – заключенному, назвавшемуся Уильямом Френчем Бене.

Один жёлтый огнетушитель. Двенадцать люминесцентных ламп под потолком. Табличка на малазийском, или какой тут у них в ходу: «DI–LARANG MEROKOK» – он предположил, что это означает «Не курить». Одиннадцать вмонтированных в стену электровентиляторов на случай отказа системы центрального охлаждения. Шторм сомневался, что такое способно когда-либо случиться. В Куала-Лумпуре всё работало как часы. Люди казались исполнительными и знающими своё дело.

В передней части зала суда у стола для подсудимых сидел адвокат в сером костюме и изучал улики против своего подзащитного: вращал барабан какого-то револьвера, по-видимому, системы «Смит-Вессон детектив спешал», взводил курок – и на один мимолётный, медитативный миг прицелился в высокую скамью, на которой, согласно вывешенной на входе повестке дня, с минуты на минуту воссядет его честь господин Шейх-Дауд Хади Понусамми.

Если не принимать во внимание Шторма, зал суда был в безраздельном распоряжении адвоката. Он направил пистолет на пустующий стол судебного секретаря, а точнее – на табличку с надписью «DI–LARANG MEROKOK». Нажал на спуск, и раздался щелчок бойка.

Обед закончился. Шторм услышал звук шагов, эхом разносящийся по зданию. Встал и подошёл к окну с видом на подъездную дорожку, по которой теперь катился синий тюремный фургон. На его боку значилось: «POLIS RAJA DI MALAYSIA»[138]. Среди полдесятка заключенных китайцев и малайцев сразу бросался в глаза лже-канадец Бене – лицо его в заднем окне фургона казалось бледным и маленьким.

Шторм снова занял своё место. К этому времени по скамьям рассредоточилось несколько человек, полдесятка репортёров и пара зрителей. Пришли судебный секретарь и один охранник; затем в зал вошёл адвокат Бене Ахмед Измаил. Раскладывая перед собой бумаги в тени нависшей над ним судейской скамьи, он казался мягким и благостным, большие и влажные его глаза глядели как-то по-ребячески. Пышные пурпурные шторы, драпирующие заднюю стену, придавали залу суда вид старинного театра, и на мгновение Измаил представился Шторму школьником, по какому-то нелепому стечению обстоятельств пришедшим в кино в чёрном костюме-тройке.

С нижнего этажа прямо к скамье подсудимых в центре здания Высокого суда вела лестница, так что, поднявшись по ней, обвиняемый – китайчонок Лау – внезапно вынырнул на поверхность, дико озираясь вокруг себя, в самом центре внимания.