Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Батя, ну что это с вами никогда и поговорить толком нельзя! — произнес я скорее с сожалением, чем с укором.
— А что? Переселять меня пришли?
— Мы потолковать пришли.
Он взглянул мне в глаза и засмеялся. Потом встал и опять воззрился на тропинку.
— Ну что ж, и на том спасибо, — вымолвил он после долгого молчания и ушел в дом.
Мы собрались последовать за ним, но он только поставил на место бутылку и тотчас вышел снова, с кисетом в руке. Захватив пальцами щепотку табаку, он долго мял его, пока не размельчил чуть ли не в пыль, и тогда лишь набил трубку. Мы еще что-то такое бормотали, но разговора так и не получилось. Видно было, что отец злится, только я не мог понять на кого. О Розарке я и заговаривать не стал, хотя только ради этого и пустились мы в такой дальний путь. Мы попрощались с отцом и пошли назад по тропинке. Он стоял перед домом и смотрел нам вслед.
Мы вернулись в местечко, когда уже совсем стемнело. Автобус отъехал, и на площади воцарилась тишина. Из рабочей столовой вышли группками студенты, они направлялись в кино или на Костельную улицу, в общежитие. Некоторые улицы совершенно опустели. Только изредка протащится какая-нибудь старушка, словно сослепу ощупывая палкой камни тротуара, чтобы определить, правильно ли идет. На Суконную улицу высыпали подвыпившие старики. Один остановился на площади, помахал рукой статуе Штура и что-то пропел ему, потом, обняв товарища, поплелся своим путем. Другой старик обронил кепку, да так и не заметил бы, если б тот старичок, который вечно смотрит из окошка на все, что делается в городке, не показал ему палкой. Обронивший кепку вернулся за ней и теперь старался догнать приятелей.
— Ребята! — кричал он им вслед. — Я вам все выложу про Восстание! А то мы скоро совсем понимать перестанем, что же такое было Восстание, столько уж о нем наболтали, что вред один: есть ведь люди, которые не умеют говорить о великих или прекрасных вещах, не умеют и смотреть на них, как не умеют они смотреть, к примеру, на красивую женщину, чтобы не запачкать ее своими взглядами! А ведь Восстание — это больше, чем красивая женщина… — Так говорил этот человек, который наверняка был участником Восстания, потому что говорил он о нем так, что даже у старичка в окошке засияли глаза.
Когда подвыпившие старики удалились, старичок в окошке стал наблюдать за детьми, которые ловили ночную бабочку. Дети запрокидывали головы — фонарь висел слишком высоко, они не могли дотянуться до него своими сачками. Их было девять: восемь мальчиков и девочка — она только протягивала ручки, и мальчики все перебегали с места на место, то медленно, то быстрее в зависимости от полета бабочки, которая то совсем опускалась, перелетая на другую сторону улицы, то снова поднималась, пока не достигала какой-то определенной точки и там как бы повисала в воздухе, мелькая крылышками; а все дети, приоткрыв рты, следили за этой игрой. Потом бабочка вновь спускалась, шарахаясь во все стороны, словно все искала и не находила другой источник света, и возвращалась к фонарю, от которого отлетела только что; дети с сачками бросались за ней и сами были похожи на сказочный рой бабочек. У старичка уже слезились глаза оттого, что и он все время вертел головой — вверх, вниз, вверх, вниз, вправо, влево, — следя, как дети перебегают дорогу, как возвращаются; и он неутомимо провожал их глазами, а под конец не удержался, высунул из окна свою палку — то ли чтоб коснуться бабочки, то ли чтоб швырнуть в нее. Девочка в красном платьице завизжала, затопала ногами — она стояла возле дощатого стола, на котором деревенские женщины каждое утро выставляют свои корзины с фруктами, с зеленью, кувшины со сметаной, творог или свежие яйца; какая-нибудь из них брезгливо поморщится, если найдет ночную бабочку на том самом месте, на которое она собралась положить белоснежный мешочек с чистой фасолью или поставить эмалированную миску с хорошо отжатым творогом — ведь она училась делать творог, может быть, в Швеции или во Франции, а то и еще где, — ой, мир-то вели-и-ик, как велика-а-а эта белая грудка творога из лучшего молока от лучшей коровы, или яблоки, что посбивал под утро ветер и крестьяне не в силах были съесть сами; и сбросит крестьянка ночную бабочку на землю, и если это молочница или липовница, не интересная для детишек, то ее, быть может, затопчет кто-нибудь в пыль — если только не высунется из окошка старичок, а может, как раз и высунется, и не скажет женщине или мальчику, кто подвернется:
— Послушайте! Подайте мне ту бабочку!
— Бабочку? Какую?
— Да вон ту! — И старичок покажет палкой под рыночный стол.
— Ту, что под столом?
И старичок улыбнется и не перестанет улыбаться, даже когда на ладони его будет лежать бабочка; и он будет пальцами расправлять ей крылья и дуть будет себе на ладонь, как дуют на миску, в которой подают еду малым детям, — будет дуть, чтобы ожила бабочка… А бабочка не оживет…
— Розарка, пойдем домой, — сказал я.
— Ондрейко! — вздохнула она, и я по тону ее понял, что ей еще не хочется.
И я не очень удивился, потому что меня самого так захватила погоня за бабочкой, что в эту минуту я забыл обо всем, что меня мучило.
А вокруг было тихо, и даже дети бегали так бесшумно, так легко, словно боялись поднять пыль под фонарем, — даже когда бабочка ускоряла свой полет…
— Ах, какая красивая бабочка! — воскликнула Розарка, и юбка ее так и затрепыхалась; ах, был бы у нее сачок, она достала бы выше, чем мальчики, и, может быть, дотянулась бы до фонаря, и он закачался бы и засветил бы ярче, а девочка, может быть, вскочила бы на рыночный стол, чтобы громче затопать…
Городской полицейский:
— Дети, спать пора!
Дети остановились и только взглядами следуют за бабочкой, а она медленно улетает, словно испугалась полицейского. А он, подождав, снова:
— Дети, разве вы не знаете, который час?
Только теперь они посмотрели на человека в мундире.
Полицейский:
— Ну, что ж вы?
— Ондрейко, я хочу бабочку, — говорит Розарка, и глаза у нее светятся таким чистым светом, что ради одного этого взгляда я мог бы сделать все на свете.
— Розарка, поздно уж…
— Ну, Ондрейко…
Полицейский
