В оковах страсти - Дагмар Тродлер

Тассиа привязали к позорному столбу первым, и он безвольно повис на веревке. Лицо его страшно распухло, голое тело было покрыто засохшей коркой крови. Эрик попытался унести меня за дом, чтобы я не видела этой ужасной картины.

— Будь благоразумной, — говорил он, — позволь унести тебя отсюда, Элеонора.

Я неохотно освободилась из его рук, отодвинув с лица накидку Как он мог даже подумать о том, чтобы уйти, оставить старого человека умирать одного, без молитвы, без находящихся рядом близких людей, как он мог?

— Это сатана, — прошептал кто-то рядом, — нечистый дух, взгляните только…

— Интересно, будет ли он шипеть, когда его коснется пламя? — задался вопросом другой.

— А можно ли вообще сжечь сатану? — засомневался третий.

— Тихо, сейчас поведут колдуна.

Воцарилась полная тишина.

— Он же совсем старый, — испуганно проговорила совсем еще маленькая девочка.

Волосы и борода у лекаря были сбриты. На его тщедушное тело была надета власяница. Изможденное голодом, пытками, страданиями лицо без бороды казалось чужим, незнакомым. Я содрогнулась от ужаса. И когда они уже хотели привязывать его к столбу, я увидела на месте правой руки окровавленный обрубок — они отрубили ему руку в наказание за лжесвидетельство, которое он совершил ради нас!

Несмотря на жару, Эрик побледнел.

— Я убью этого святошу… — Руки его дрожали на рукояти меча.

Один из двух помощников палача ударил Нафтали.

— Слушай приговор, еврей! — опять заговорил архиепископ. — Ты должен сгореть за колдовство, которым опутал семью свободного графа Зассенбергского, за всех умерщвленных тобой в замке — за все это ты должен вечно гореть в аду!

Жестко прозвучал голос главы кёльнской церкви, не пожелавшего дождаться даже того, пока приговоренный будет привязан к столбу. Народ заволновался. Нечистые дела еврея уже давно были известны всем, и теперь они хотели видеть, как запылает огонь. Один из помощников палача грубо вздернул валившегося с ног старика, чтобы он наконец принял вертикальное положение. Собрав все оставшиеся силы, старик выпрямился у столба. Он поднял голову и вытянул обрубленную культю в направлении трибуны. Кровь, стекавшая с культи, капала прямо на фолианты.

— Последнее слово! — прокричал еврей голосом, какого мы никогда еще не слышали.

Эрик нащупал мою руку.

— Позвольте мне произнести последнее слово, о высокочтимый священник, перед тем как предстану я перед своим Господом, судьей высочайшим и мудрейшим.

Анно наморщил лоб, но потом кивнул, согласившись. Нафтали сделал неуверенный шаг вперед.

— Проклинаю тебя, Альберт Зассенбергский, — заговорил он так, что слышали все. — Проклинаю за то, что ты сделал! Ты осмелился превратить в раба сына короля, последнего из рода Юнглингов, которому судьбой было предназначено возглавить целый народ, а ты поработил его, вместо того чтобы предложить ему лучшее ложе. Проклинаю не за себя, а за то унижение, которому он безо всяких оснований был подвергнут по твоей милости! За то, что ты хотел предать огню свою собственную дочь, а ведь она носит под сердцем сына короля.

Отец, вскочив с места, выхватил свой меч. Люди архиепископа попытались успокоить его, а приговоренный выпрямился и воздел руки к небу. На площади стало совсем тихо.

— Будь проклят, Альберт, когда стоишь ты и когда сидишь, когда лежишь и когда ходишь, во сне и во время бодрствования, во время еды и питья — будь проклят в своем замке, в лесах и на водных просторах, пусть будут прокляты и твоя жена, и все твои приспешники! Будь проклят весь твой род, пусть засохнет, как дерево без воды, а ты будешь предан земле, не оставив наследников, и некому будет оплакать тебя…

Он умолк только тогда, когда палач, уловив жест архиепископа, ударил его в лицо. Старика привязали к столбу, на котором уже безучастно висел Тассиа. Граф, отбросив прислужников в сторону, уже нацелил свой меч на еврея, но тут Аделаида бросилась к нему и сумела увести его обратно.

— Пропади пропадом, бездушный изверг, твой Бог найдет тебя, — вновь прохрипел Нафтали, повернув голову в том направлении, где у стены дома стояли мы. На губах я почувствовала привкус крови. Его ослепленные глаза, окруженные темной кромкой, были обращены к нам. Мне показалось, что он хотел подбодрить нас, как бы говоря: «Не печальтесь и не скорбите по мне, я ухожу к тому, кто любит меня. Не бойтесь».

Эрик так крепко обнял меня сзади, что я едва могла дышать, но была благодарна ему за это, ибо у меня подгибались колени. Помощники палача в последний раз проверили, крепко ли привязаны к столбу приговоренные. Нафтали пытался что-то произнести, подняв голову; он втянул в себя теплый летний воздух, и я заметила, как левой рукой он потянулся к руке Тассиа, руки их встретились, крепко сцепившись, и оба они попытались выпрямиться. Палач поправил свой колпак, через который были видны лишь глаза, и надвинул старику на лоб еврейскую шапочку, белую, как пергамент, которая вспыхнула бы сразу. Люди захлопали. Все перед нами пришло в движение. Какой-то человек пробивал себе дорогу к воротам сквозь ряды присутствующих. Он остановился подле нас и еще раз обернулся на место казни. Вспыхнул факел, закачался в воздухе, и палач с силой ударил им по штабелям дров. Люди вокруг закричали. Долгое ожидание и жара были забыты — костер запылал!

Ноги перестали держать меня. Я чувствовала, как Эрик взглянул на человека, стоявшего рядом, ощущала, как глухими сильными толчками билось его сердце, как напряглись мускулы. Он крепко держал меня, чтобы не поддаться искушению взяться за оружие.

— Не могу произнести ни слова от ужаса увиденного, — со слезами в голосе прошептал человек, стоявший рядом, и спрятал свою бархатную шапочку под капюшоном. — Сердце мое разрывается на части… Не смей меня больше разыскивать, Юнглинг. Я больше не хочу вас видеть. — И Леви Ауреус — то был он — растворился в толпе.

Языки пламени заплясали по дереву и уже подбирались к ногам приговоренных; они с жадностью пожирали фолианты, взметнулись вверх, светлые и горячие, потом за ними ничего не стало видно. Молящийся голос, пробивающийся сквозь огненную завесу, стал громче, нам слышались с той стороны отдельные слова-послания.

— Слушай, Израэль, ты бессмертный наш Боже, бессмертный наш!

И откуда-то пришел ответ:

— Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем разумением твоим.

И тут же — многоголосое пение:

— И отдай ему одного из сыновей своих и говори о них, когда ты дома и когда в пути.

Пение, казалось, парило в воздухе.