Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

сексуальных оргий и т. п. Заложенные в советскую культуру гуманизм и позитив русской культуры (при всех «нюансах» «закладывания») создавали ситуацию, когда даже массовые мероприятия типа поэтических вечеров порождали не низкое, а высокое. Но в том-то и дело, что в послесталинский период советская верхушка длительное время использовала светлое и высокое в своих квазиклассовых целях. Б этом плане она попадала в шизофренически двойственную, противоречивую ситуацию, когда дела противоречили словам, реальность – «идеологии». Какое-то время это противоречие снималось тем, что Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии» назвали обманом и одновременно самообманом идеологов. Однако длительное время комбинация самообмана и обмана существовать не может: первый уходит, второй остаётся. В СССР то, что можно назвать «самообманом партноменклатуры», полностью исчезло в середине 1960-х годов, окончательно – с уходом с властной сцены шелепинцев. К этому времени и либеральная романтика «поэтов-эстрадников», а также некоторых кинорежиссёров уже перестала быть нужной – потребность в ней смыли «июльские дожди» середины 1960-х. Но в первой половине 1960-х годов она была нужна.

Правда, была одна проблема: «эстрадная поэзия» воздействовала на определённые психотипы молодёжи, но оставляла неохваченными другие, если можно так выразиться, менее сложные, менее рефлексирующие, менее романтичные. Претенциозная заумь Вознесенских, не всегда звучавшая искренне романтическая патетика Евтушенко и сладковатая романтика Ахмадуллиной не были ни органичными, ни понятными ребятам типа Саши Савченко – героя «Весны на Заречной улице» (роль Н. Рыбникова), типа героев Л. Харитонова, Г. Юматова, короче говоря, парням и девушкам, которые жили «за Рогожской заставой», трудились там, где день и ночь «горят мартеновские печи» или там, где шумит «голубая тайга» (стихи написаны задолго до того, как прилагательное «голубой» стало определять сексуальное отклонение). Власть прекрасно отдавала себе отчёт в наличии этой проблемы и (в лице идеолога и по совместительству одного из распорядителей международной партийной кассы М. Суслова) сделала заказ на создание дополняющей альтернативы (или альтернативного дополнения) «эстрадникам».

Ситуация несколько напоминает историю возникновения группы «Rolling Stones». После того, как по схеме Тавистокского института для управления молодёжью был создан феномен «Beatles», довольно быстро выяснилось, что музыка «ливерпульской четвёрки» воздействует только на часть молодёжных психотипов. И понадобилось альтернативное дополнение – буйные «роллинги» с большеротым уродом Миком Джагером вглаве. По сравнению с ними «битлы» выглядели как ангелы – собственно они так и пели о себе, предварительно спародировав «роллингов», – «and now the angels come», вслед за этим звучала композиция «Let it be».

У советской власти не получилось то, в чём преуспели тавистокцы. Её альтернатива не сработала. «Эстрадникам» решили противопоставить поэтов типа Е. Исаева, Вл. Фирсова или А. Передреева. Из этой затеи ничего не вышло по разным причинам, включая степень таланта. Однако главным было то, что «альтернативники» не получили времени для раскрутки: брежневцы быстро прочно встали на ноги, выдавили шелепинских «комсомольцев», и нужда в «эстрадной поэзии» любого типа отпала: мавры и маврикьевны своё дело сделали. Любимец Суслова Исаев в 1970-е годы получит ленинскую премию, но так и не встанет вровень с «эстрадниками». Впрочем, и их звёздный час закончится тоже быстро – всё в той же середине 1960-х годов. Позже спрос на серьёзную поэзию будут удовлетворять другие люди, в частности, презиравший Евтушенко и «эстрадную поэзию» в целом И. Бродский.

Социальный (в потенции – классовый) союз либеральной номенклатуры и шестидесятничества стал закладкой на будущее, когда у власти в СССР окажется невоевавшее поколение номенклатуры, главной целью которого станет только обеспечение личного благополучия и передача его детям. А достичь этой цели можно было, только превратившись в собственников. Так линия из 1956 г. прочерчивается в 1986, а из 1961 г. – в 1991 г., от «грязной оттепели» (Ст. Куняев) и «нуворишей партийной элиты, детей XX съезда» (Э. Неизвестный) к перестройке с её «Детьми Арбата» и прочим литературнополитическим мусором.

12

В идейном плане в одну сторону с шестидесятниками с их ориентацией на Запад, прикрываемой интернационализмом и реверансами в адрес Ленина, его гвардии и его времени[237] (внешний романтизм a la «старина Хэм» нередко скрывал мещанско-лавочную, пошло-деляческую суть и пустоту многих шестидесятников), было повёрнуто диссидентско-западническое либеральное направление в советском инакомыслии. Разница заключалась в том, что если либералы-шестидесятники стремились, показывая власти фигу в кармане и писая на начальство с застёгнутой ширинкой, не конфликтовать с властью, а быть при ней и получать дивиденды и за бытие при ней, и за фигу в кармане, то диссиденты вступали с властью в конфронтацию, получая дивиденды за это от Запада, а ещё точнее – от западных спецслужб.

Прозападное диссидентство как направление в инакомыслии (его ни в коем случае нельзя отождествлять с инакомыслящими в целом, пресекая попытки бывших диссидентов приватизировать инакомыслие) оформилось в середине 1960-х годов и было одним из проявлений идеологического и идейного кризиса советского общества. Другим мощным, хотя и значительно менее организованным, чем либерально-западническое диссидентство, направлением в инакомыслии было неопочвенническое, державно-патриотическое, довольно пёстрое: в нём были «красные» и «белые», атеисты и православные, сталинисты и монархисты, националисты и имперцы (последних постоянно путают: так, черносотенцев нередко называют националистами, хотя на самом деле они, как правило, были имперцами, а имперский и националистический принципы – это всё-таки разные вещи). «Неопочвенничество» (назовём его так) ассоциировалось с державниками-охранителями («консерваторами» на языке либералов), которые тоже не были едиными и тоже «делились» на «красных» (среди которых было немало сторонников Сталина) и «белых» (монархисты и т. п.).

Наконец, ещё одно направление, точнее, линия, так и не оформившаяся в направление, – это разнообразные «левые», которые критиковали власть либо с марксистских, либо с социал-демократических позиций, а авангард прогресса видели не в рабочем классе, а в научно-технической интеллигенции. Марксизм здесь имеется в виду не карикатурновульгарный, в который его превратили сусловы-яковлевы-митины-трапезниковы, а реальный, способный к творческому развитию и, самое главное, ставящий неприятные для номенклатуры теоретические вопросы о классовых характеристиках, эксплуатации, неравенстве. Именно такие вопросы смертельно пугали номенклатуру – до такой степени, что даже дискуссии об «азиатском» способе производства, развернувшиеся на рубеже 1920-1930-х годов, были прерваны и запрещены, затем на короткое время дозволены и оживились в середине 1960-х годов (по инерции – до конца 1960-х), чтобы прекратиться уже до конца 1980-х. А дело было всего лишь в том, что «азиатский» способ производства оказывался эксплуататорской системой без частной собственности и господствующего класса, точнее, государство и господствующий класс совпадали (обратная сторона совпадения налога и ренты). Вытекавшее из теории Маркса существование системы без господствующего класса и частной собственности, но с государством и эксплуатацией внешне весьма напоминало СССР, и ряд исследователей (в частности, Р. Гароди и др.) прямо писали о