Белые одежды - Владимир Дудинцев

— Был бы — все пошло бы иначе.

— «Письмо, в котором денег ты просила, я, к сожалению, еще не получал»… — продекламировал на эти Федор Иванович.

Она умолкла, смотрела в чашку, вникая в смысл этих странных слов, и смысл этот уже виднелся ей издали — потому и начала розоветь. Но в руки он еще не шел.

— Ну, и что? — наконец спросила она.

— А то, что вы прикоснулись к гиганту. Вы прикоснулись к нему, как того и хотели. Образ был подлинный, без фальши. Но вы своего гиганта увели от цели. Позволили ему вить гнездо. Небось, вместе. И молодцы, и хорошо. А потом вы разочаровались, не понравился в халате. А он, как освободился от вас, опять стал гигантом! Ну, и принял, конечно, свою судьбу. А мог бы и не принять. Если бы вы сделали твердый выбор. В пользу спаленки с розочками. Или если бы открыли шкаф и показали ему: вот я купила телогрейки стеганые. Тебе и себе. И кирзовые сапоги. Плюнь на розочки, не береги меня, оставайся гигантом. Уедем, не будем портить скот, спасем златоуста от черной лжи… А? Могли бы?

— Утопия, утопия, Федор Иванович! — слишком горячо и весело заявила она. — Все, что я должна была купить и сказать, все это должен делать мужик. Слишком большой груз валите на женщину, — говоря это, она все-таки не глядела на него.

— Может быть, может быть… Но вы сами говорите — Андрюша молчит. Вы же не с гигантом ушли. А со специалистом, который клюет мертвечину. Тут все и открывается. Никогда не развивайте перед Андрюшей ваших аргументов…

Сильно порозовевшая, она смотрела в чашку, вылавливала ложечкой чаинки. Потом поднялась.

— Пойду поищу его.

«Кеша не врал, наверняка приедет. Как бы подготовить ее?» — в который уже раз подумал Федор Иванович.

— Вот если вдруг на вас свалится… неожиданное страдание… — проговорил он задумчиво. — Не знаю, плевать ли мне через левое плечо или не плевать… Если свалится врасплох… Тут у вас все может стать на место. И Андрюша перестанет молчать.

— Пойду поищу…

Мальчик прибежал один. Влетел, оставив открытой дверь с лестницы.

— Здравствуйте…

Он сильно вырос. Был тонкий, белоголовый, как мать. А голова — отца. Широкая в висках и заостренная книзу.

— Ты помнишь меня? — спросил Федор Иванович. — Мы дружили с твоим папой. Он мне поручил передать тебе вот это…

Мальчик тут же развязал шпагат, потащил с картины длинную полосу гремящей бумаги. Показалась работница в красной косынке на фоне красных знамен, чисто и строго посмотрела из своих двадцатых годов. Вывалился и стукнул конверт. Мальчик схватил его. Долго, осторожно разрывал. Вытащил наконец письмо. Бегая глазами, водя головой вправо и влево, начал было читать с обратной стороны. И напряженно следящий за ним Федор Иванович успел охватить мгновенным взглядом слова: «Мальчик мой русоголовенький! Малявочка светлая!..». Тут же отвел глаза, чтобы не вникать дальше в священную тайну. Мальчик шелестел бумагой, принимался снова и снова жадно читать. Потом принес из другой комнаты белый картонный кошелечек и осторожно вложил туда лист, расправил, проследил, чтоб хорошо там лег.

— Сам сделал?

— Да, — отчетливо ответил мальчик.

— Андрюша… — сказал ему Федор Иванович. — Тебе, наверно, будет важно узнать… Я ведь был товарищем твоего папы. Хочу тебе сказать, что он был хороший человек… Но не все об этом знали. Такое мы переживали время, Андрюшенька… Что хорошего человека могли и не понять… И сразу начинали кричать, кричать, что он очень плохой. И кричали-то от страха, а не потому, что действительно… Привычка такая была. Встречались еще, и довольно часто, и по-настоящему плохие. Требовали, чтобы все были похожи на них. И кто умел притвориться, того называли хорошим. А чтоб быть по-настоящему хорошим… Это значит — делать хорошие дела, а не только говорить о них… Чтоб быть таким, приходилось иногда казаться похожим на плохих. Потому что иначе и дела не сделать было. А кто открыто казался хорошим, того следовало опасаться. Надо было проверять и проверять. Потому что он мог оказаться притворщиком.

— Вы мне как ребенку объясняете, — сказал мальчик без улыбки. — Все равно спасибо. Так понятно все это сказали. Он был вейсманист-морганист, я знаю. А приходилось читать лекции о наследовании благоприобретенных признаков.

— Ты еще яснее сказал, — Федор Иванович удивленно и растерянно улыбнулся.

— Я все это знаю. Я от него получил письмо. Неделю назад. На день рождения.

— По почте?

— Да, по почте.

— Но, я думаю, тебе важно было узнать от того, кто…

— Вы меня не поняли. Вот это мне и важно было. Важнее всего. А все, что там кричали, я давно уже и подробно изучаю… Федор Иванович, у меня же целая папка материалов.

— А в футбол ты играешь?

— А что я сейчас на дворе делал?

— Ну, хорошо, прости… У тебя, в твоей папке, есть газетка вашего института — за сорок девятый год?

— Где Ивана Ильича Стригалева ругают? Конечно, есть!

— Иван Ильич тоже был другом твоего отца. Но тебе бы следовало мне улыбнуться. Я же не знал, что ты так серьезно занимаешься этим. И разговаривал с тобой так, как полагается говорить с мальчиком твоего возраста. Ведь тебе двенадцать?

— Двенадцать.

— А мне тридцать семь. Я по себе судил. В двенадцать я, знаешь, какой был… Я курил в двенадцать. Дрался… — Тут Федор Иванович вспомнил свой главный подвиг, который он совершил в двенадцать. И, замолчав, долго смотрел на стоявшего перед ним мальчика. — Да, Андрюша… В двенадцать я был совсем, совсем другим. И не уверен, что это было хорошо…

Когда он подходил к своему розовому корпусу, солнце уже зашло. Кабан громко хрюкал, визжал и гремел досками в сарае: просил еды. Вышла оттуда с ведром в руке его хозяйка.

— Тетя Поля, — сказал Федор Иванович, подходя к ней. — Мне Светозар Алексеевич передал кое-какие деньги. На дело. Дело это я уже порешил, кое-что из денег осталось. Ольга Сергеевна их не берет. Думаю, у вас есть право на этот остаток.

Тетя Поля посмотрела, сощурив глаза, отдающие строгий приказ.

— Барышня твоя где? Сидит? Вот ей это и сбереги.

В этот вечер он несколько раз звонил Тумановой, и никто не снимал трубку. Утром, решив пройтись по парку, он уже в пути изменил направление и почти бегом понесся к мосту и дальше — к Соцгороду. Оказавшись у двери в квартиру Тумановой, хотел было нажать кнопку и вдруг увидел, что дверь приоткрыта на треть. И даже ведро поставлено — чтобы не закрывалась. Видно, квартиру проветривали. Тронул дверь, и она бесшумно подалась, отошла. Открылась внутренность помещения, сверкнул вдали никелем «тарантас». Он переступил порог и тут услышал волевой крик Тумановой:

— Какого черта!.. Не можешь упереться, как следует? — и сразу ее певучий, полный голос, голос «Сильвы», который звучал когда-то в здешнем театре: — Дергай же, дергай сильнее… Кому говорю… Тяни же! — Тут прокатилась короткая связка горячих мужских слов, неожиданных в ее устах. Закряхтели обе бабушки. Послышались мягкие стуки тел, катающихся по полу. Там происходило что-то вроде борьбы.

Федор Иванович хотел было осторожно пройти к другой двери. Но оттуда выглянула одна из бабушек — с разбросанными по груди и плечам серыми волосами. Замахала на него, зашикала:

— Уходи, уходи! Быстрей! Через час придешь, не раньше. — И уже когда он был за порогом, когда закрывала за ним дверь, добавила шепотом через щель: — Физкультура у нас!..

А через час, когда, поднявшись сюда, он нажал кнопку звонка, все уже пошло по старой программе, как пять лет назад. Раздался щелчок, и из-за сетки, закрывающей круглый зев, пропел знакомый, неизмененный голос:

— Это ты-и-и? Значит, прилетел, муженек? Ну давай…

Дверь открылась, он прошел между двумя бабушками, похожими на темные кусты с опущенными ветвями, мимо кухни, мимо «тарантаса» и свернул в дальнюю дверь. Там ему пришлось преодолеть невидимый барьер, сильно толкнувший его сначала в грудь, назад. Он увидел смерть, сидевшую в кровати среди подушек. Она держала в зубах свою еще живую, вздрагивающую добычу. И эта жертва ухитрилась улыбнуться и просиять, увидев Федора Ивановича. А смерть даже не взглянула на него, была сосредоточена на своей задаче.

Сон еще длился, а Федор Иванович, всегда готовый к внезапностям, уже взял себя в руки и переключился на новый режим — сразу перестал видеть все лишнее. Но этот переход не обошелся без мгновенного неуправляемого падения, как у самолета, пересекающего сверхзвуковую черту. И Туманова, жадно ловившая эти тонкости в лице Федора Ивановича, тоже на миг жалко искривила крашеный рот. Только на миг. Насмешка над судьбой, вызов природе тут же проступили в живых черных глазах.

— Что, братец? Сдала твоя примадонна? То ли еще будет, Федя…

А рука уже тянулась к сигаретам. Туго, с болью тянулась, захватывала пачку, волокла к себе по подушке. «Не смей соваться с помощью! — одернул его отдаленный голос. — Пусть все делает сама!»