От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2 - Петр Краснов

Коржиков сидел в голове стола. Он был мрачен, задумчив и ни с кем не говорил ни слова. По правую руку его сидел Воротников, по левую — военспец Рахматов. Рядом с Рахматовым сидел Шлоссберг, дальше были Дженни, Полежаев, Беби Дранцова, Голубь, два молодых офицера коммунистического полка, Гайдук, Мими Гранилина, офицеры-коммунисты полка Коржикова и ординарцы Воротникова.

Шлоссберг постучал вилкой по тарелке, поднялся с бокалом вина, окинул уже подвыпивших гостей внимательным взглядом и с приемами опытного оратора начал свою речь.

— Товарищи! — сказал он. — Как всегда, так и теперь, наше первое слово о текущем политическом моменте. Он знаменателен, этот момент. Мы чествуем героя Крымской победы товарища Воротникова. Мы чествуем последнюю и окончательную победу пролетариата над буржуями, капиталистами, имперьялистами и попами. Полтора года тому назад, когда мы боролись с Колчаком на Ижевском фронте, пришло сообщение об одном достоверном, хорошо проверенном и чрезвычайно знаменательном факте. Когда там, около Ижевска, атаковали нас последние группы белогвардейцев, то впереди шли ударники, за ними оркестр играл «Боже Царя храни», а на знамени стояло: «Да здравствует Учредительное Собрание!» Недурной переплет, можно сказать! Подумаешь, чем беременна на самом деле потаскушка учредилка? — Царем!

— Но, может быть, это исключительный факт? Ничуть. Тогда же московские и петроградские газеты сообщали о том, что было тогда в Крыму. Там власть захвачена меньшевиками и эсерами, там знаменитые Либер, Руднев и другие господа стояли у власти. Разумеется, к ним пришли на помощь буржуазные англичане и высадили небольшой десант. А когда у гавани собрались союзников встречать Либер, Руднев, меньшевики, эсеры и кадеты — весь цвет тамошней, так называемой демократии, — то подошедший английский корабль приветствовал собравшихся на пристани социалистов-революционеров и меньшевиков гимном «Боже Царя храни». Грянул гимн — и говорили тогда, что Либер и Руднев были несколько смущены. Что-то заговорило старое в их новой душе. Но местный министр иностранных дел, кадет Винавер, произнес успокоительную речь: англичане-де знают, что нет другого русского официального гимна. Конечно, интернационал — социалистический гимн, но ведь он принадлежит большевикам. Англичанам ничего не оставалось, как заиграть: «Боже Царя храни». И возможно, что Либер, Руднев и другие социал-демократы вполне удовлетворились этими научными объяснениями кадета Винавера, ближайшего сподвижника господина Милюкова, который имел мужество по крайней мере еще в начале революции открыто объявить себя монархистом.

— Да, товарищи, так было всюду. Как ни отметались Деникин и Врангель от «Боже Царя храни», оно гремело и на Дону, и на Кубани, и в Крыму. Таково положение было, товарищи, повсюду. Где у власти буржуи, их лакеи — меньшевики и эсеры, социал-демократы старого казенного толка, — там созывают, или делают вид, что созывают, или готовятся созвать учредилку.

— Так было. И нам нужно было уничтожить, стереть с лица земли Дон, Кубань, Кавказ и Крым, нам нужно обескровить Сибирь, чтобы лишить царских генералов и помещиков почвы, на которой они могли бы проповедовать Царя под флагом Учредительного Собрания. — Теперь это достигнуто, товарищи. И в лице товарища Воротникова мы приветствуем одного из победителей вреднейшего врага рабочих и крестьян!

Все встали и потянулись с бокалами к Воротникову. Кое-кто неуверенно и несмело крикнул «ура».

Когда снова сели, Коржиков мрачно посмотрел на Шлоссберга. Взгляд его был так тяжел и упорен, что все сидевшие в голове стола примолкли. На другом конце среди тишины слышался восхищенный молодой голос:

— Ну и лошадь, доложу я вам, под ним была! Загляденье! Прямо — царская лошадь!

Говоривший почувствовал, что его голос одиноко звучит за столом, сконфузился и примолк.

— И все ты врешь, Шлоссберг! — мрачно выговорил Коржиков и тяжело уставился на Шлоссберга.

— То есть как это? — обиженно сказал Шлоссберг.

— Да так! — сказал Коржиков, обводя весь стол мрачными, из-под набрякших темных век глазами. — Очень просто как! Поскоблить тебя — так и ты «Боже Царя храни» запоешь, а что слушать станешь с восторгом и шапку скинешь — так это факт!.. А товарищ Воротников, хоть и усы сбрил и красную звезду нацепил, а все царский вахмистр и счастлив был бы стоять околоточным около дворца. А, товарищ, так-то спокойнее, чем Вечека опасаться?.. А вон там сидит товарищ Полежаев, — так из него Царь-то этот самый, так и брызжет из глаз… А крестьяне? Да не Царя они боятся, а помещиков, что землю отбирать будут… А рабочие!.. Эх вы, коммунисты! — и Коржиков выругался трехэтажным русским словом.

— Но позвольте, товарищ комиссар, — сказал Воротников. — То, что вы говорите, доказать надо.

— Доказа-ать, — протянул Коржиков… — Ну и докажу. Россией-то, товарищ, могут править либо большевики, либо Царь — иного нет. Кабы Колчаки-то, Деникины, Врангели, Юденичи с Царем шли да гимн играли, да землю Царским именем давали — так вы бы с ними не дрались.

Коржиков обвел глазами и показал рукою на портреты предков Саблина.

— Видал? — сказал он. — Они бы им помогали. Из могилок, значит, встали и пошли бы за ими. А то с чем они шли? С пустым местом. С речами да программами… Хвастаетесь победами. Не вы их победили, а мы… Мы — своими лозунгами. У нас-то это ясно… Что хочешь, то и делай!

Коржиков отвернулся от Воротникова, замолчал и стал накладывать себе мороженое.

Голубь, во все время речи Коржикова слезливо моргавший красными веками, чтобы выручить смутившегося Воротникова, обратился к нему и заговорил ласково и угодливо:

— Помните, товарищ, на Воронежском фронте, — мы с вами ехали как-то, два ординарца при нас, а тут шестьдесят белых напали. Вот тут пришлось! Ну, все-таки человек двадцать пять мы их зарубили, а остальные разбежались.

Воротников обрадовался такой поддержке и бодро ответил:

— Да, как же, было… Было… Мне такие переделки не впервой. Помните, — обратился он к Рахматову, — в Костюхновском прорыве, при генерале Саблине, я четырнадцать немцев своеручно зарубил?.. Эх!..

Он осекся и замолк.

XVIII

После обеда играл и пел оркестр Буденного. Коржиков то сидел в углу у окна, то ходил по комнате, ни с кем не разговаривая.

Пел приглашенный знаменитый оперный певец и могучим басом потрясал стены зала, оглашая их звуками «революционных» песен — то «Дубинушки», то «Солнце всходит и заходит»…

— А «Боже Царя храни» споешь? — подходя к нему и глядя на него в упор, сказал Коржиков. Полежаев был недалеко от певца.

— Если прикажете, — вытягиваясь по-солдатски, сказал певец, — все спою. Голод все заставит.

— Ну, ну, — более ласково сказал Коржиков. — Я шучу. Вот он, — Коржиков кивнул на Полежаева, — он и сытый споет.

Коржиков пошел прочь.

Полежаев заметил, что Коржиков привязывается к нему, и понял, что сегодня случится то, чего он давно ожидал от Коржикова. То, что носит имя «провокация» и ведет неизменно к смерти. Но он был спокоен. Еще тогда, когда Полежаев поехал в Советскую республику, он сознательно обрек себя на смерть и муки. И вот они надвигаются. Может быть, сегодня начнется его страшный путь на Голгофу офицерских страданий. Он ничего еще не сделал. Нет, но он умрет спокойный. Эти полгода жизни под красными знаменами сказали ему, что Россия жива. Она погребена заживо, она растерзана, изранена, измучена, но она встанет и скоро встанет, потому что жива вера христианская, потому что сильна в народе тоска по Царю и порядку, по красоте и силе русского имени. Большевизм, окраинные государства — это от Англии и Франции, это от Германии, от лукавого, может быть, от масонов, если то, что о них говорят, правда.

Но… «Воздвигну церковь мою и врата адовы не одолеют ю!» Коржиков волнуется, Коржиков злится и трепещет — хороший, признак. Чует свою гибель.

Коржиков подошел к Гайдуку.

— В котором часу назначено? — спросил он.

— С двенадцати, — сказал Гайдук.

— У меня?

— Да, у вас.

Коржиков посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать.

— Товарищ Осетров, — сказал он, — вы пойдете со мной.

— Слушаюсь, — нагибая красивую лохматую голову, сказал Осетров. Коржиков подошел вплотную к Полежаеву.

— И вы, товарищ, тоже с нами!

В глазах Коржикова были невиданные раньше Полежаевым нежность и ласка.

— Куда? — спросил Полежаев.

— В чрезвычайку, — сказал нежно Коржиков.

— Зачем? — сухо спросил Полежаев.

— Вы никогда не видали большевистского правосудия. Это поучительно. Сегодня у нас назначено восемнадцать офицеров-белогвардейцев и одна женщина. Девушка общества. Царя спасти хотела. В Екатеринбурге раскопки делала. Сестрица моя — Татьяна Александровна Саблина. Так вот посмотрим, товарищ, как это делается. Мы ели и пили. Мороженое ели, шампанское пили — все это по-буржуйски. Напьемся крови человеческой — по-пролетарски.