Вертоград старчества. Оптинский патерик на фоне истории обители - Монах Лазарь (Афанасьев)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во время пострига он был так слаб, что не в состоянии был сам держать свечку, а голос был едва-едва уловимый. Мало было надежды на выздоровление. Прошло несколько тяжелых дней, и — Господь дал — батюшке сделалось немного лучше, он мог кое-что есть. Теперь на батюшке была надета скуфейка с белым крестом. <…> Помню, что батюшка, несмотря на свою болезнь, все заботился, есть ли у нас с келейником что поесть. А когда стал немного подниматься, велит приготовить обед и сам из каждого кушанья попробует и благословит нас… А келейник отец Евстигней все еще был болен и лежал в больнице. Когда батюшка немного окреп, но еще лежал, я, сидя на скамеечке около его постели, иногда читала ему. <…> Когда возвратился отец Евстигней, я отправилась в свой монастырь»572.
За две недели перед кончиной (на следующее лето после пострига в схиму), после обедни, отец Анатолий пришел к могилке старца Амвросия и стал на то место, где он потом и был похоронен. Долго стоял здесь. И сказал: «А тут ведь вполне можно положить еще одного. Как раз место для одной могилки. Да, да, как раз…»573.
С 11 по 15 июля 1922 года старец был в поездке, у духовных чад своих по случаю их именин, у одной Ольги (Черепановой) и у другой Ольги, игумении. Вернулся больной, с температурой. Вечером 29 июля приехали в скит чекисты, устроили отцу Анатолию допрос и хотели сразу увезти. Старец попросил отсрочки до следующего дня, чтобы можно было приготовиться ему «в путь». Те пригрозили келейникам, требуя, чтоб к завтрашнему дню все было готово, и уехали.
«Последнюю ночь старец Анатолий провел один у себя в келии без сна. Келейники боялись беспокоить батюшку. К утру старец сильно изнемог. Когда отец Евстигней рано утром вошел в келию старца, нашел его стоящим на коленях на полу у кровати. “Что с вами, батюшка?”. Старец сказал, что ему нехорошо, но не позволил позвать доктора, ибо не хотел никого беспокоить. Келейник помог старцу лечь на кровать и спросил благословения позвать казначея отца Пантелеимона — он был опытным фельдшером. Старец несколько минут не отвечал. Потом сказал: “Сходи”. Это было его последнее слово. Когда келейник отец Евстигней вернулся, старец неподвижно сидел в кресле со склоненной набок головой; батюшка Анатолий в молитве предал свою душу Богу. Вскоре пришел отец Пантелеимон…»574. Было 30 июля 1922 года, 5 часов 40 минут утра.
Вскоре приехали чекисты… «Старец готов?» — «Да, готов», — ответил келейник отец Варнава и открыл дверь… Посреди келии стоял гроб.
Отпет был старец Анатолий в Казанском соборе, последнем еще действовавшем в Оптиной пустыни храме. А погребен был там, где недавно стоял в раздумье, — возле могилы отца Амвросия. В часовне, над могилой старца Анатолия было воздвигнуто деревянное надгробие с надписями: «О сем уразумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще имате любовь между собою» (Ин.13:35). «Пребываяй в любви, в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает» (1Ин.4:16)575.
Осиротевшие духовные чада отца Анатолия почти все перешли к старцу Нектарию. Люди бедствовали, и, хотя он не предсказывал прекращения этих бед, люди выходили из его келии утешенными. Он говорил иногда прямо так: «Будет все хуже, хуже и хуже»576.
Сергей Николаевич Дурылин (писатель, искусствовед, человек, близкий к «мечёвскому» приходу в Москве на Маросейке) бывал в Оптиной в 1917–1922 годах. В своих дневниках он описывает имевшуюся у него фотографию отца Анатолия, снятую за две недели до его кончины: «Простое русское (конечно, великорусское) старческое лицо — из крестьян, из мещан (он и был московский мещанин), из ремесленников, с негустой бородой, никогда, видно, не подстригаемой, с реденькими уже волосами… руки корявые, рабочие, натруженные, с большими ревматическими суставами… Глубокая, изведанная опытом многих тысяч сердец и душ грусть залегла в складках (поперечных) между бровями и в трудной напряженности бровей. Глаза из-под покорных им, не затемняющих и не заграждающих их век, глаза пристальные, зоркие и даже строгие — не укоряющие, а горестно-строгие, видящие глаза, и видящие то, что неизбежно видеть на земле: безумие и горести… Губы сомкнуты под седыми широкими усами, почти не видны, но и в замкнутости — строгость, и тоже — горестная». И далее — некоторые черты к общей характеристике старца: «В отце Анатолии (как и в его старце и учителе Амвросии и в других, им подобных) поражала насущнейшая нужность его для всякого. Я не встречал человека, которому бы, встретясь с ним, отец Анатолий оказался не нужен, излишен… Круг “нужности” отца Анатолия поистине был огромен: от убогой калужской бабы… до утонченнейшего интеллигента, изломаннейшего поэта, государственного лица… Я видел нужность отца Анатолия бесконечным потокам народного моря, плескавшим в Оптину в годы войны мутным, вспененным, недобрым зачастую потоком. Я видел у отца Анатолия толстовцев, “добролюбовцев”, теософов, вольнодумцев, революционеров — и у каждого оказывалась с ним точка подлинной, разнообъемной, но одинаково действительной нужности… Он никогда и никому, сколько знаю, не приказывал и не повелевал никем, хотя знаю десятки людей, только и желавших, чтоб он приказывал им и повелевал ими. Я сам был одним из них долгие годы. Вероятно, если б сказать ему, что он высоко ценит свободу человеческую и свободное деяние человека, он засуетился бы, замял бы разговор с детскою стеснительностью, с улыбкой пощады… А он действительно ценил эту свободу. Он был щедр на терпенье… И его радовал всякий слабый, еле приметный, но свободный росток добра в самой заскорузлой непаханной душе»577.
В первые послереволюционные годы в монастыре и в скиту было похоронено немногим более десяти насельников. Среди них старец Анатолий, скитоначальник отец Феодосий (†9 марта 1920 года, погребен в монастыре), схиархимандрит Агапит (Беловидов), скончавшийся восьмидесяти трех лет и также похороненный в монастыре (†23 февраля 1922 года). Затем упомянем монаха Мартимиана (в мире Михаил Александрович Васильев-Белоградский, родился 25 сентября 1877 года. Скончался в апреле 1918 года. Крестьянин из Тверской губернии. Поступил в Оптину 19 января 1910 года, пострижен в мантию 21 марта 1915 года. Был пять лет гостинником; похоронен в монастыре).
