Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

Набрав во фляжку воды, Владимир постоял, оглядывая пустынные окрестности, такие же бескрайние, как и тревожные лесные, поёжился от туманной сырости и мизерности своего существования и потопал в обжитую, нагретую и уютную кабину. Кроме неё, у него не осталось надёжного жилья. Он прикончил бы банку, если бы сам себя не притормозил, с усмешкой попеняв, что никаких тысяч не хватит, если привыкнет к таким роскошным завтракам. А деньги нужны, они, собственно, уже не его, и он не вправе их транжирить.

Можно было двигать дальше. Он залил баки бензином из бочки, а радиатор – водой из притока. Друг не будет в претензии, что она слегка припахивает гнилью. Стоит ли торопиться? Финишный судья не торопит, терпеливо ждёт. Подложив под голову телогрейку, Владимир удобно вытянулся уставшей спиной на сиденьи и изнеможённо закрыл глаза. Недолгий раннеутренний отдых дал о себе знать, и он неожиданно заснул. И проспал-то недолго, всего какие-то полчаса, а полегчало, освежило, и сразу заторопился в дорогу, подстёгиваемый въевшейся немецкой привычкой делать порученное дело быстро и основательно.

Машину на мягкой земляной пыльной колее плавно раскачивало как на волнах, не было раздражающей тряски на мелких ямах насыпного шоссе, и мотор студебеккера ровно и удовлетворённо урчал, подгоняя водителя. От далеко и широко открытого горизонта, без сдавливающего леса, на душе стало привольно и даже радостно. Жизнь продолжается, и, может быть, тупик ему только кажется. Посеревшие и пожелтевшие осенние поля вокруг томились под кое-где неубранными свёклой и капустой, протянувшимися длинными полосами зелени разных оттенков, разделёнными подъездными межами. Кое-где на межах сохранились бедными чахлыми семейками, а то и бобылями, клёны, тополя и берёзы, оставленные, очевидно, для затенённого отдыха во время знойных полевых работ.

Освободившееся от тумана солнце тоже повеселело и гнало на землю яркие и жаркие лучи, прогревающие кабину так, что пришлось открыть окно и впустить освежающий ветерок. Даже увядшие травы оживлённо заблестели остатками росы, шлейф пыли за студебеккером распушился, а вода в речушках, которые почти сплошь приходилось преодолевать вброд, побежала быстрее. Нет, внезапно подумал он, ничего с чистого листа начать нельзя, и тем более жизнь. Всегда остаются не выбеленные пятна прошлого – одни потому, что слишком тёмные, другие потому, что жаль уничтожить.

Селение Мосты проскочил, не останавливаясь и не разглядывая, переехал реку по шаткому и скрипучему деревянному мосту, выстланному досками, шевелящимися как клавиши рояля, и дорога стала подниматься, петляя между рощами лиственных деревьев и каких-то высоких кустарников. Впереди за коротким крутым поворотом, в неглубокой распадинке показался полускрытый деревьями хуторок. Когда почти подъехал, из-за избы резво выехала и нахально встала поперёк дороги старенькая полуторка, из кабины вылез офицер с неразличимыми издали погонами, но ясно синеющий тульей фуражки, и застыл в ожидании студебеккера. «Вот», - подумалось, - «сейчас и узнаем, с какого листа предстоит жить дальше. Прорваться не удастся – изрешетят, не задумываясь». Он, слегка побледнев, плавно остановил машину, выключил мотор, достал паспорт, водительское удостоверение, путёвку и пропуск в погранзону и деланно неторопливо вылез из кабины. Подошёл к лейтенанту, одетому строго по форме, и молча подал документы, глядя мимо черноволосого сверстника, хлебнувшего воинского лиха, судя по орденской колодке с шестью разноцветными ленточками. Стали подходить и подчинённые, располагаясь сзади полукругом и поодаль. Вдруг в спину упёрлось что-то твёрдое, и хриплый простуженный голос приказал:

- Хенде хох!

Не прошло и пары секунд, как шутник, схваченный за руку и брошенный через плечо, оказался на земле, а смущённый Владимир подавал руку, помогая подняться донельзя сконфуженному пожилому коробейниковскому старшине.

- Ну и ловок, чертяка! – пробормотал тот, жалко улыбаясь и потирая ушибленное бедро. – Проучил старого дурня. Поделом! – Отряхнувшись, повернулся к лейтенанту, застывшему с рукой на кобуре. – Это Володя Васильев, проверен в бою, крестник ястребков и друг Паши Коробейникова. Отдай документы, не позорь нас.

Лейтенант убрал руку с кобуры, внимательно посмотрел на старшину, прилюдно нарушившего субординацию, помедлил, но документы отдал и, улыбнувшись с азартом, попросил по-мальчишески:

- А ну, покажи ещё разок, - и сам зашёл за спину Владимира, ткнул пальцем в спину и тоже, хоть и ожидал, мгновенно оказался на земле. – Здорово! – вскочил сам, без помощи, будто ничего не случилось, и он специально поддался для наглядности солдатам. – Давай ещё, только помедленнее.

На этот раз Владимир применил другой, более сложный и более неожиданный приём дзюдо с тем же результатом. Солдаты осторожно засмеялись, с уважением поглядывая на достойного крестника, и больше всех радовался его успеху забывший собственный позор старшина.

- Хватит, - решительно остановил он показательные выступления заезжего борца. – Дайте и отдохнуть рабочему человеку. Пойдём, Володя, я тебя свежим чайком напою, - дружески взял парня за плечи и повёл в дом, разгорячённого и обрадованного тем, что удалось размять тело, и тем, что не ударил лицом в грязь перед крёстными, а больше всего тем, что не арестован ими позорно. Он не ошибся, предполагая, что вайнштейновские сети ожидают на южной дороге.

В избе временный хозяин застелил часть стола чистой полотняной скатёркой, поставил две жестяные кружки, обтерев их внутри полотенцем, закрытую тряпочкой и накрытую деревянным кружком пол-литровую банку с тёмно-бордовой заваркой и деревянную миску с колотым сахаром.

- Он – ничего, лейтенант-то. Молодой ещё, сильно старается.

Невидимый из-за печи старшина посетовал на бедность:

- Разносолов заграничных, которыми ты нас потчевал, нет, коньяка – тоже, но свежую разварную картошечку со шкварками и тушёнкой предложить могу.

- Нет, не надо, - поспешно отказался гость, - я недавно завтракал, только чаю, и обязательно с вами.

- Ну и ладно, - удовлетворился, вздохнув, старшина, появляясь у стола с горячим закопчённым чайником. – Чаёк у нас редкостный, краснодарский. А на закуску вот ещё что, - он сходил за печь и принёс мешочек с крупными жёлто-красными яблоками. – Не отказывайся, обижусь.

Владимир взял обеими руками весь мешок, поднёс к лицу, вдохнул, зажмурившись, ароматы позднего лета, замер, удерживая запахи яблочного нектара, и бережно отложил себе, не выбирая, два яблока, а остальные, чтобы не смущали, отодвинул подальше.

- Два возьму, больше не надо – не маленький. Домой отправьте.

Привыкший подчиняться старшина, не возражая, предложил:

- Командуй сам.

Самозваный командир налил из банки заварки побольше, долил крутым кипятком и стал медленно, обжигаясь, смаковать допинг, редко откусывая от маленького кусочка дефицитного голубоватого рафинада. Старшина дождался, когда он начнёт, и присоединился сам, изредка взглядывая на парня и деликатно ожидая инициативы на застольную беседу.

- Расскажите, как погиб Павел.

Старшина осторожно отставил недопитую кружку, повернул лицо к окну, раздумывая, что и как сказать и надо ли говорить, решил, что надо – друг должен знать, и, глубоко вздохнув, сообщил:

- «Пал смертью храбрых при уничтожении фашистских недобитков» - так было написано в нашей ведомственной газете. А на самом деле всё случилось гораздо проще и обиднее. – Он отхлебнул чаю, чтобы смочить запершившее от горечи горло, и продолжал: - Заехали мы как-то в небольшое сельцо с почти нашенским названием «Варёна», а у них – свадьба, танцы. Наших не приглашают, дают понять, что гости – незваные. Только одна молодая деваха, одетая и по-городскому, и по-местному, подошла, назвалась учительницей, объяснила, где найти председателя сельсовета. Назавтра Паши целый день не было, а вечером рассовал по карманам банку сгущёнки да чекушку, говорит, до утра не ждите, и ушёл. Известно, дело молодое, да и не впервой, поэтому никаких тревог не вызвало. Только утром он к подъёму в 6.00 не пришёл. – Старшина дал себе передышку, скрутив и закурив огромную «козью ножку». – Когда мы буквально ворвались в её дом, то было поздно: Паша лежал в одних трусах на полу, весь в крови, истыканный и изрезанный ножами, лица не разобрать. – Рассказчик затянулся так, что из табачного сопла полетели искры, надсадно закашлялся до слёз то ли от табака, то ли от воспоминаний. – В хате ничего не нарушено, и никого нет – ни хозяев, ни учительши. Скорее всего, он и не сопротивлялся, захваченный во сне, или был перед тем одурманен. Так и следователи НКВД рассудили. – Старшина вздохнул, посмотрел на Владимира повлажневшими глазами. – Не пришлось Паше ввести хозяйку в строящийся дом: если б знать, где поскользнёшься.

Оба молча допили чай.