Исход - Игорь Шенфельд

— Заявится! — закричал Костик, — обязательно заявится! Он ничего не боится! У него отец знаешь кто? Милиционер! Его отец всеми бандитами командует! Сам Пузырь это сказал…

— Ладно, не трусись: я сам теперь с бандитами работаю. Мои бандиты круче пузыревых бандитов, понял?

Все-таки: вот что значит отец в процессе воспитания сына. Всегда-то он найдет нужные слова. Костик сразу успокоился: он верил отцу. Он еще всем верил в этом мире, их маленький Костик, и именно это особенно пугало Людмилу: она-то ясно видела уже, куда летит этот сошедший с рельсов мир…

А Костик, между тем, оказался прав. На следующий день во двор, где стоял их барак, завалилась стайка ребят, и щекастый, губастый, лопоухий предводитель их — очевидный Пузырь — потребовал у Людмилы позвать «Константина».

— Его нет, — отрезала Людмила.

— Нет так нет, — нагло пожал плечами Пузырь, — значит будете платить за него: он мне два миллиона рублей должен.

Все это слышал Федор в доме. Он вышел из барака, отодвинув Людмилу, спустился к пацану и спросил: «Это ты и есть Пузырь?». — «Ну, я», — согласился мордатый.

— Смотри, Пузырь: Костик тебе правду сказал: денег у нас нету два миллиона тебе отдавать. Но я отработать могу. Согласен?

— Как это?

— А я тебя научу противокрейсерные торпеды запускать.

— Это как еще? На фига мне надо…

— Э-э-э, да ты просто не понимаешь, какая это шикарная штука… смотри…, — Федор шагнул к Пузырю, но смышленый засранец что-то заподозрил и бросился наутек. В два прыжка Федор догнал его, схватил за руку, потом за ногу, поднял, раскрутил в воздухе и швырнул. Метров десять пролетел Пузырь над головами своей свиты и упал в бурьян возле забора. Людмила кричала на крыльце барака, схватившись за голову:

— Федор, что ты делаешь? Ты же убьешь его!

— Именно это я и собираюсь сделать! — рявкнул Федор, неторопливо приближаясь к орущему в лопухах Пузырю. Тот оказался жив-здоров и очень даже шустр: грязным петухом взлетел он над бурьяном и кинулся наутек, прихрамывая и матерясь жуткими угрозами. Его шпана мчалась вслед за своим предводителем, рассыпаясь широким веером.

Людмила была вне себя:

— Федя, ты с ума сошел! А если бы там камень лежал? А если бы он себе ноги-руки переломал? Ты соображаешь что творишь, вообще?..

— Соображаю, соображаю, мадам: это воспитанием называется, — Федор был уже мрачен как ночь: он был недоволен собой: он действительно переборщил немного, кажется… Чертова эта перестройка: никаких нервов не хватает с ней…

Крупный семейный разговор продолжался весь день. Константину был дан наглядный урок о последствиях непродуманных действий кого-то одного, из-за которых могут пострадать другие люди, вся семья. Костик плакал и просил прощенья. Федору также высказана была претензия в безответственности и абсолютной непедагогичности его воспитательных методов. Федор тоже вынужден был признать свою вину.

— Ведь ты его чуть не убил! Я думала, я уверена была, что ты его убил! — втемяшивала Людмила мужу, все никак не желая успокоиться, — ведь это же еще ребенок!

— Ни черта это не ребенок! — неожиданно вмешался в разговор дед Аугуст, — какой же это к черту ребенок? Это — законченная бандитская бацилла, из которой скоро вырастет полноценный бандит, как из маленького шакала может вырасти только шакал, а из маленькой гадюки — большая. Их можно швырять об камни, или кормить пирогами: все равно из них вырастет ровно то, что в них заложено природой. Нет, Люда, это не дети. Это уже не людские дети. Это уже и не люди вообще… Это… Это: конец страны! Всё: стране — конец!..

— Ах, папа, прекрати: опять ты со своей философией… Ведь совершенно понятно, что этим не кончится. Что дальше-то делать будем?

— Да что ты так паникуешь-то? — возмутился Федор, — что нам эти пацаны сопливые сделают?

— Гранату бросят: вот что! Слышал ведь, что папа сказал: не люди они!..

— Ага, как же: бросят они… обосрутся чеку выдергивать…

— Федор!..

— Извини, извини, извини: беру свои слова обратно: не обосрутся они…

Людмила вышла из комнаты и хотела хлопнуть дверью, но кособокая дверь отлетела назад, поскольку не закрывалась.

— Лучше бы дверь починил, матершинник! — крикнула Людмила из гулкого коридора.

— Вот это уже деловой разговор, мама, — подмигнул остальным Федор: — не плачьте, юнги, линкор прорвется: лишь бы каши хватило на камбузе! Нас мало, но мы в тельняшках! «Все смеются!», — приказал он, и все действительно засмеялись, включая Костика.

Что бы они делали без Федора?

Но история на этом и впрямь не закончилась. Шпана взяла барак в осаду: гранат они не кидали, правда, но среди ночи швыряли камни в кое-как застекленные Аугустом из осколков окна, и кричали матерные оскорбления через мегафон. Аугуст стал дежурить ночами со страшным оружием из арсенала грозного Манфреда Тойфеля — арматурным прутом в руке. Теперь шпанята до стекол не добрасывали, зато камни полетели из темноты в самого Аугуста. Людмила запретила отцу держать вахту, но и шакалята, не зная что их ждет, опасались отныне подходить слишком близко к бараку. Однажды на остатках забора баллончиком с синей краской детская рука вывела: «вам пездец». Федор наутро, выломав доску, сказал, что пойдет с ней в школу, к учителю литературы, и опозорит его: что за безграмотные ученики пошли: совсем упал уровень образования. «Мы с трех лет уже таких грубых ошибок не делали! — возмущался он, — а тут шестой класс! Стыд и позор!», — Федя все старался обратить в шутку.

Доску сожгли в буржуйке, приготовив с ее помощью не слишком сытный завтрак — манную кашу на разбавленном молоке: «бордельная служба» Федора мясом семью не слишком баловала.

Как-то ночью Аугуст не уследил: Людмила закричала: «Горим!», и «дежурный по взводу» Аугуст, задремавший на топчане, выбежал наружу как раз еще вовремя, чтобы успеть затоптать и захлопать одеялом огонь: горящую тряпку, подброшенную к деревянной стене барака. Опоздай он на пару минут — и сухой барак вспыхнул бы как факел. В тот же день одна из новых знакомых-одноклассниц Ани предупредила ее, что Пузырь, дескать, грозился во дворе, что скоро его отец возвращается из Чечни, и тогда «этим казахам не жить больше». Это было очень тревожное сообщение.

Аугуст намеревался пойти в милицию и оставить там заявление, но Федор его отговорил: «У нас самих больше неприятностей будет: живем без прописки, без гражданства. Еще вывезут куда-нибудь за сто первый километр да и высадят в чистом поле». Федор начал подыскивать другое жилье, и очень вовремя начал это делать, как оказалось, потому что возле барака появились однажды люди в строительных касках и бульдозер, и «казахи» едва успели выскочить наружу и вынести основные ценности: железную бочку и телевизор. Барак шел под снос, и на его месте должен был родиться аквапарк с солярием, дельфинарием и серпентарием. На глупый вопрос Людмилы куда же им теперь идти, прораб сказал, что от себя лично может предложить им угол в серпентарии, когда тот будет готов, после чего долго смеялся, довольный собственной шуткой. Впрочем, мужик он оказался неплохой, и бесплатно доставил Ивановых-Бауэров на грузовике, вместе с бочкой, телевизором, электроплитой и прочим чемоданным скарбом, к лодочной станции. Рядом с ней, недалеко от причала, где стоял его «бордельный катер», Федор однажды углядел пустующий лодочный сарай. Туда они и вселились. Электричества в сарае не было, но зато было много дров вокруг: Волга постоянно выбрасывала на берег древесный мусор, и его нужно было лишь собирать — не лениться. Теперь их бочка-«буржуйка», подобно корове в бедном крестьянском хозяйстве, стала основной их кормилицей-согревалицей.

С предводителем всех бандитов и грозой чеченцев — отцом Пузыря — Бауэрам-Ивановым познакомиться так и не довелось, о чем никто не сожалел.

А гражданства все не давали, все «рассматривали вопрос». Но пока Федор работал, семья все еще оставалась на плаву, и «плавая», надеялась на лучшее: на гражданство, на пенсию Аугуста, на прописку, на то, что бордельный бизнес в Саратове будет развиваться, и что Федору вследствие этого повысят зарплату, наконец. Все возможные надежды были у них теперь только впереди, потому что позади у них была лишь ледяная стена, за которой ничего не было вообще — ни жизни, ни надежд. Все у них было плохо, но они все равно радовались. «Зато мы сбежали от этих проклятых Пузырей», — говорили они и радовались. «Сарай так сарай: зато мы всегда вместе», — говорили они и снова радовались. Хорошие люди тем и отличаются от плохих, что они умеют радоваться друг другу. «Зато и дедушка теперь у нас работает», — говорили они и целовали своего дедушку, когда он уходил от них утром с двумя мешками семечек на плече.

Да, их дедушка Аугуст тоже нашел работу: он пристроился продавать на автобусной остановке тыквенные семечки для одной тетки из бывшего совхоза, которая еще помнила немцев и доверяла им, как честным людям; она оставляла Аугусту по два мешка семечек безо всяких расписок и залогов. Аугуст продавал семечки с орденом Трудового красного знамени на груди, потому что заметил, что с орденом семечки покупают охотней. Кроме того, с орденом его стеснялся гонять дежурный милиционер Олег — совсем зеленый пацанчик, который не вработался еще, не вжился в новую милицейскую форму и, находясь при исполнении, непонятно зачем улыбался людям вокруг себя. Иные подозревали, что он дурачок. Его все любили, но никто его не слушался. Он говорил соседским бабкам, торгующим чем попало: «Уходите отсюда», и они делали вид, что собираются уходить, но никуда не шли, и он сам, Олег, отходил от них и отворачивался, чтобы как бы не замечать, что они остались. Аугуста же младший лейтенант вообще никогда не прогонял; он, наоборот, кивал Аугусту издали, здороваясь. И мзду Олег с бабок и с Аугуста не брал. Правда, и не вмешивался, когда за мздой приходил некий Гриша с золотым зубом. Совсем немного зарабатывал Аугуст семечками — так, на хлеб с молоком для детей, но и это уже было дело.