Голод - Платон Беседин

Платон Беседин

Голод

Толстые дети – самые несчастные. Я был одним из них: жирным и краснощеким, со школьной кличкой Жиртрест, охами и ахами взрослых, ухмылками девочек и астматической одышкой – собственно, из-за всего этого я и объявил голодовку.

Я перестал есть, когда мне исполнилось тринадцать. Еда стала моим главным врагом, на борьбу с которым шли все мои силы. Ненависть к пище была во мне так сильна, что хотелось сжечь все продуктовые магазины разом.

Родителям моя новая фантазия, грозящая язвой, конечно же, не понравилась. И меня стали кормить насильно. Мама готовила десяток блюд на выбор, а отец контролировал, чтобы я съел хотя бы треть из них. Бабушки включили пирожково-булочную артиллерию. Словом, делалось все, чтобы вернуть меня к истокам жирного прошлого.

Но я не сдавался. Борщ сливался в унитаз, утренние омлеты с пузатыми сосисками летели за балкон, бутерброды скармливались собакам.

Конечно, меня поймали. Отец обнаружил жирный след от маминого борща на кристально белой поверхности унитаза. Мне пообещали вводить еду внутривенно и усилили контроль.

Я старался меньше бывать дома. Проводил большую часть времени на улице, играя в футбол, но стоило мне появиться на пороге, как меня немедля пичкали ненавистной едой. Впрочем, мне и тут удалось обхитрить родителей: поев, я выташнивал все съеденное в унитаз. Мой суточный рацион составляли вода из-под крана, специи от лапши быстрого приготовления и вечерние крики родителей.

Но я похудел. За три месяца мне удалось сбросить четырнадцать килограммов и превратиться в бледного дрыща с выступающими ребрами. Правда, их я принимал за складки жира. До идеала было еще далеко, но то, что я видел в зеркале, мне начинало нравиться.

Анорексию я пока что не заработал, хотя изо всех сил старался. Зомби, поднятый из могилы магией Вуду. Мужская версия Кейт Мосс. В Освенциме меня бы приняли за своего.

Я знал, что путь осилит идущий, и шел – привет Кнуту Гамсуну – с голодным блеском в глазах.

Но однажды сижу я у бабушки. Она пытается впихнуть в меня жаркое и кукурузный с крабовыми палочками салат. Я лениво выковыриваю из салата кусочки огурцов. Бабушка в отчаянии разражается нотацией. Я демонстративно встаю, поднимаю тарелки и вываливаю их содержимое в мусорное ведро.

В этот момент появился дед. Наверное, он должен был наругать меня, но он лишь вздохнул и грузно опустился на стул. И вдруг разрыдался.

Мне стало до онемения мерзко и страшно. Собачонкой я бегал вокруг деда и испуганно повторял: «Что случилось?» А после, обняв колени, разревелся с ним вместе.

И тогда он стал говорить.

– Урожай был невысокий, сразу стало ясно, что весной следующего года будет голод. Никто, правда, не догадывался, что такой сильный…

В конце февраля тридцать третьего года в поволжское село, где я родился, были направлены представители Советской власти – провести агитационную работу и собрать зерно.

На собрание в сельсовет согнали всех, кто был связан с хлебом. Моя мать была коммунисткой, звеньевой на уборке пшеницы, поэтому оказалась там. Я вместе с ней.

Огромный, грубо сколоченный стол, застеленный красным сукном. Над ним горгульей нависает толстая баба с красным обветренным лицом и волосами пшеничного оттенка. Когда она выкрикивала свои лозунги, то широко открывала рот, полный мелких желтоватых зубов. Вся она была желто-красной – кровь с желчью.

Вопила, требовала, угрожала. Надо собрать в селах провизию и отправить рабочему классу в крупные города.

Я жался к матери – меня пугала эта женщина. Казалось, что секунда, и она бросится на нас, вцепится своими мелкими зубами и разорвет на части. Я дрожал, тело пронзал холод, а щеки пылали жаром.

Один старичок с окладистой бородой робко вышел вперед:

– Товарищ Симонова, но ведь у нас тут у самих жрать нечего! С голоду дохнем!

Она посмотрела на него так, будто ей на нос уселся комар, и процедила:

– Голод?! Я не вижу, чтобы вы тут голодали. Вот когда матери будут жрать своих детей, то я поверю, что у вас тут голод.

Мамина рука сжалась на моей бритой голове. Я почувствовал, что ей тоже страшно – она дрожала. Вдруг подумалось, что семь лет, которые я прожил до этой минуты, и были всей моей жизнью. Дальше – иное.

В селе начались обыски. Искали зерно – в сенях, в ямах, на чердаках – везде. Вламывались в дом днем и ночью, тормошили всю семью, иногда избивали и требовали сдать рабочему классу зерно. А у людей не было ничего. Мы уже тогда жили впроголодь.

У нарядов по изъятию хлеба были металлические штыри с желобком на боку. Им тыкали в стога, баулы, мешки: если есть внутри зерно, то застрянет в канавке. Осматривали места, где испражнялись люди. Если в дерьме находили хотя бы малехонькое зернышко, то тут же арестовывали и вешали страшный приговор «враг народа».

В селе не осталось ни скота, ни хлеба, ни пшена, ни зерна – жрать было нечего. Везде, где когда-то росла, была сорвана лебеда, «дикая серебристая лебеда, предвестница запустенья и голода», и гусиный подорожник. Цвели деревья, и опустившиеся, голодные, изможденные люди срывали почки вербы и тополя, похожие на зеленый горошек. Некоторые, кто еще мог нормально передвигаться, ходили в болотистую местность искать куликушки, растение с мучнистыми толстыми корнями. Их бросали в печь, чтобы высохли, после били палками и получали жалкое подобие муки. Такая пища считалась деликатесом. Особым лакомством были ежи, змеи, суслики, которых выливали водой из нор, но всю эту живность в округе быстро съели. Некоторые бродили у реки, протыкали рогатинами лягушек и ели их. Ели настолько самозабвенно, что высасывали мозги, травились и дохли прямо на реке. Вода в ней полнилась трупным ядом. У самых удачливых, уж не знаю как, в закромах отыскивались крохи жмыха. Бонзуки заменяли картофель. Все это варили в чанах и заливали в себя.

Можно ли выжить, питаясь подобным образом? Можно, но утолить лютый голод нельзя. Мы заливали в себя водянистое варево, распухая еще сильнее.

Началась вторая стадия голода. На первой у человека полностью пропадают мышцы и жировые клетки. Лицо становится похожим на предсмертную восковую маску: нависшие надбровные дуги, ввалившиеся фиолетовые глазницы, выдающаяся вперед нижняя челюсть, натянутая до предела или провисшая в некоторых местах пергаментная кожа. На второй стадии начинается распухание: тело наливается водой, превращается в бесформенную массу, нельзя провести четкие границы органоидного разделения – все сливается в один сплошной мешковидный тромб.

В канавах валялись вспухшие трупы, уродливые люди рылись в человеческих внутренностях и экскрементах. Каннибализм стал нормой. Люди ели людей. Началось то, чего так ждала страшная женщина, товарищ Симонова.

Помню, как стоял у сельсовета, когда привезли связанную девушку в белесых струпьях и коричневых гнойниках. Я смотрел на нее во все глаза, по толпе гулял слух: она убила свою мать, расчленила и засолила в кадках. Мясом своей собственной матери она и питалась.

Я видел глаза связанной девушки: в них был лишь животный голод. Она не испытывала вины и угрызений совести. Только инстинкт. Жрать мать, чтобы выжить.

Ту девушку отпустили. Судить ее было некому. Иначе пришлось бы предать суду почти каждого из нас.

На улицах бушевали дизентерия, малярия, тиф. Пожарная команда длиннющими баграми выгребала людей из канав, клала на телегу, везла и сваливала в яму, похожую на компостную, только больше. Иногда в трупное месиво скидывали живых, но обессилевших, без признаков жизни. Только редкое моргание свидетельствовало о том, что это не трупы. Если бы у них была хоть какая-то сила, они бы жрали покойников там, в этой яме.

Вымирали семьями. Смрад гниющей плоти стал нормой.

Я помню, как плелся по грязной разбухшей дороге. У здания школы две женщины лежали в придорожной канаве. К ним подошел низенький русый старик, потыкал их палкой и попытался оттащить, но ему не хватило сил. Он упал рядом и остался лежать вместе со своей предполагаемой добычей.

Мои мысли путались, я думал о какой-то ерунде: мать порет меня хворостиной, единственная в доме приличная тарелка бьется о пол, спелые красные яблоки падают с веток, рыба умирает в жестяном ведре…

У разрушенного амбара сидело трое. Смотрели на дорогу пустыми глазами, и тут один из них поманил меня пальцем. Я догадался, что меня хотят съесть. Попятился. Один побежал за мной, булькая неразличимыми словами. Другие – за ним. Я бросился наутек.

Если бы они догнали меня, то сожрали. Я не верил в Бога, но после того, как семилетний, слабый, со вздутым, точно у беременной, брюхом смог убежать от троих взрослых мужчин, вера пришла сама по себе. Я бежал и словно видел себя со стороны: уродливое изможденное тело и животный пульсирующий страх во ввалившихся глазах.

Засуетились тогда, когда вымерла половина села. Стали искать виноватых.