Конец заблуждениям - Робин Кирман

надеясь не только поразить ее своей игрой, но и найти другие способы произвести впечатление на эту редкую красивую гостью. Он прослушал всю классическую музыку, которая попалась ему под руку. Дункан также начал придумывать свои собственные пьесы, модифицируя те, которые Лилиан давала ему для практики. Ни одна из них не была особо оригинальной, но его первые попытки удивили Лилиан больше, чем он мог предположить.

– Дункан, это прекрасно! – восхитилась она, положив маленькую бледную руку на грудь. – Можешь сыграть еще раз?

Конечно, он мог! Не было слов, которые он жаждал услышать так сильно, как похвала созданному им произведению. Играя, он не мог удержаться от улыбки и украдкой поглядывал, как она закрывает глаза или откидывает голову назад, обнажая бледную шею. Это было похоже на волшебство – иметь возможность вызывать такие эмоции у взрослой и прелестной женщины. Дункан словно переставал быть застенчивым тринадцатилетним подростком, который никогда бы ее не заинтересовал, и становился хозяином ее чувств. Сильным. Мужчиной.

Он начал зацикливаться на будущем, где представлял себя успешным композитором, которым восхищались его сверстники и какая-нибудь нежная, романтичная женщина, как, например, его учительница фортепиано. Вскоре ничто другое не интересовало его так сильно, как написание музыки. Никакая легкомысленная игра с соседскими мальчиками и девочками не сравнится с тем, как Лилиан хвалила его, утверждая, что он особенный, что у него дар, чего его мать, не слишком озабоченная проявлением какой-либо доброты, никогда не делала.

Если бы только этот дар остался их тайной, они с Лилиан могли бы продолжать в том же духе гораздо дольше, но в конце концов она поняла, что Дункану нужно больше, чем она может ему дать, и посчитала себя обязанной высказать его матери свое мнение. Она считала Дункана музыкальным гением, у которого при правильном обучении и поддержке был шанс стать очень талантливым композитором.

– И вы сказали ему об этом? – спросила мама, пока мальчик подслушивал из соседней комнаты. – Вы внушили ему подобные мысли?

– Я пыталась подбодрить его, если вы об этом.

– Вас не для этого нанимали, – ответила мать строгим тоном, отчего ее эльзасский акцент стал еще более заметным.

Дункан понял, что совершил ужасную ошибку, не помешав Лилиан поговорить с матерью. Он тут же разозлился на себя за то, что не смог предугадать такую реакцию. Лилиан недоумевала – разве каждая мать не будет вне себя от радости при мысли о том, что ее ребенок талантлив? Она не представляла, что за женщина Эстер Леви. По мнению его матери, музицирование было хобби, частью становления культурного человека, но нельзя допускать, чтобы это мешало учебе или карьере. Ни она, ни отец Дункана не смогли поступить в колледж, и даже по скромным стандартам большинства жителей Томс-Ривер они жили довольно бедно. Все накопленные средства были переведены на счет для обучения Дункана в колледже. Как и многие родители-иммигранты в Америке, его мать считала, что она отказывает себе в роскоши, чтобы позже Дункан мог ее себе позволить. В свою очередь она ожидала от него, что он в конечном итоге выберет надежную и прибыльную сферу, такую как финансы или юриспруденция, чтобы ее жертва не оказалась напрасной. Музыка была развлечением, фантазией о его художественном величии, которая только угрожала отвлечь его.

Тем не менее Лилиан надеялась убедить Эстер, и вскоре женщины вышли из кухни и попросили Дункана исполнить сочиненные им пьесы.

Его пальцы будто одеревенели, когда он заиграл, словно осуждение его матери проникло сквозь его кожу и суставы. Мелодии, которыми он так гордился, глядя, как слушает Лилиан, теперь звучали как безжизненные имитации. Одна пьеса была просто вариацией на главную тему из неоконченной симфонии Шуберта, другая – как вторая часть Первой сонаты для виолончели Мендельсона, а третья представляла собой модифицированный этюд Шопена.

– У него действительно есть слух, – начала мать Дункана, – и некоторая техническая сноровка. Но я не вижу никаких свидетельств большого музыкального воображения. Ничего похожего на ту гениальность, о которой вы говорите.

Дункан был опустошен. Гнев клокотал в нем, как музыка. Он хотел бросить вызов прямо здесь и сейчас, сказать решительным тоном все то, что хрупкость его матери не позволяла ему когда-либо выразить словами. Находясь между разочарованием и печалью, он уже слышал начало пьесы, затравленное, полное уныния – состояние, которое навеяла на него мать. Однако внезапно осознал, насколько его музыкальная идея напоминает мелодию из «Александра Невского» Прокофьева, и почувствовал еще большую ярость. Может быть, мама права? Неужели все, на что он способен, – это подражать мастерам и дурачить молодую женщину, заставляя ее думать, что он может больше?

После этого Лилиан у них больше не появлялась.

Мать не запретила уроки совсем, но заменила нежную женщину, верившую в него, на ожесточенного пожилого мужчину, которого передергивало при малейшей ошибке в игре Дункана. Мальчик возненавидел своего нового учителя и впервые рискнул почувствовать неприязнь к своей матери. Она изолировала его от одноклассников, сделала из него чудака, застрявшего дома в одиночестве, а затем лишила общения с единственным человеком, который вытащил его из этого одиночества и заставил поверить в свой талант. Какими бы мотивами ни руководствовалась мама, представляя все как заботу о том, чтобы у него все было хорошо, чтобы в будущем он добился успеха, – теперь он видел ее истинную цель: то была преднамеренная кампания, направленная на то, чтобы заманить его к ней, в ловушку ее страданий. В нем укоренилось желание перемен. Он начал культивировать личную свободу, держать свои мотивы в секрете, мечтать о жизни отдельно от своей матери, тщательно скрывая все это от нее. Тихонько, изображая послушание и усердие, он готовил свой побег.

Поступление Дункана в Йель на стипендию после получения высоких оценок по предметам, которые давались легко, поскольку дома кроме учебы заняться было нечем, означало, что он свободен и может покинуть дом Леви. Ему удалось добиться места, которое, по мнению матери, наставит его на путь к уважаемой профессии, той, которую она для него желала. Для нее его поступление означало безопасность, для Дункана – свободу. Будущее было широко распахнуто перед ним.

Дункан испытывал восторг от учебы в Йеле с того самого дня, как переступил порог кампуса. Каждая деталь наводила на мысль о приключении: широкие яркие лужайки и тусклые гулкие залы, величественные готические здания и неровные улицы города. Его ни в малейшей степени не беспокоили ни рассказы матери об уровне преступности в Нью-Хейвене, ни тараканы, которых он обнаружил в своей комнате в общежитии. Его даже не беспокоил высокомерный сосед по