Женский хор - Мартин Винклер

Не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Мне было страшно там одной. По ночам я не могла уснуть, у меня был фонарик, который я зажигала, когда мне становилось страшно, и я читала под одеялом с фонариком… А поскольку я не могла уснуть, я спускалась и ложилась в постель к младшей сестренке, и она тоже радовалась, что ей не придется спать одной. А утром, услышав, что мама встает, я поднималась по лестнице, пока она была на кухне, и ложилась в свою постель. Но однажды утром она застала меня врасплох, когда я выходила из комнаты сестры, и обругала меня последними словами, назвала маленькой шлюхой и сказала, что если еще раз увидит меня в постели сестры, то вышвырнет вон, что это отвратительно. А я даже не поняла, за что она на меня так рассердилась… Я не сделала ничего плохого. То есть я думала, что не сделала.

С тех пор я спала совсем одна на втором этаже, но когда меня отправляли спать, я плакала по два часа, потому что мне было страшно, и засыпала лишь устав от слез. А потом однажды вечером маме захотелось пойти с папой прогуляться, и она, разумеется, попросила брата побыть с нами, а он, разумеется, с радостью согласился, он всегда соглашался с радостью, и мы, я и сестренка, были очень довольны, что он будет с нами, потому что он всегда был очень мил.

В тот вечер он прочитал нам сказку на кровати моей сестренки, а потом мы пожелали ей спокойной ночи, и он проводил меня в мою комнату. Я попросила его остаться, потому что мне было очень страшно одной, а он спросил, не хочу ли я, чтобы он рассказал сказку мне одной. Я обрадовалась и сказала: да, хочу.

Не смотрите на меня так, мне кажется, что я вижу глаза мамы. Поначалу я не поняла. Он всегда был так добр. Сначала он просто ложился на мою кровать рядом со мной. Обнимал меня и ждал, пока я засну. Целовал меня в лоб. Говорил, что я вкусно пахну, что у меня мягкие волосы. Он был очень добр. Он всегда был добр. Я никогда его не боялась. Он никогда меня не заставлял. Просто уговаривал. Он долго меня уговаривал. Пока сжимал в своих объятиях. И лишь потом начинал ласкать…

Это длилось долго. Четыре года. Почти треть моей жизни, если подумать.

Он сказал мне, что не нужно рассказывать об этом маме, но он мог бы этого и не говорить. Я бы не смогла ей об этом рассказать. Я слишком боялась, что она снова назовет меня шлюхой. Что скажет, что я мерзавка, раз обвиняю ее братишку, ее любимчика, которого она растила, сама будучи девочкой. Сдохни, грязная шлюха. Мама произнесла это, когда ее мама позвонила по телефону. Она сказала это и повесила трубку. Она могла сказать такое и своей дочери.

Я жила в страхе, что она догадается. Но нет, она ничего не замечала. А он, когда родители уходили из дома и он ложился в мою постель… он всегда знал, в котором часу они вернутся. Он всегда знал, в котором часу ему нужно уйти. И когда они возвращались, я слышала, как он им говорил: «Они были паиньками», после чего уходил.

Я же лежала в своей постели и думала: я — маленькая девочка, не женщина, со мной ничего не случится. Она не узнает. Она ничего не заметит.

Пока в один прекрасный день у меня не пошла кровь.

У меня шла кровь и болел живот. Я была уверена, что это наказание. Я думала, что умру. Сдохни, грязная шлюха.

Видя, как меня скрутило, учительница отправила меня в медпункт. Медсестра сразу поняла, в чем дело, и дала мне обезболивающее. И сказала, что мне нужно к врачу. Что он даст мне таблетку и у меня больше ничего не будет болеть. Что именно эту таблетку дают подросткам, когда из-за месячных их сгибает пополам.

И я подумала, что эта медсестра, которую я несколько раз встречала в школьных коридорах и на которую почти не смотрела (и не обращала внимания на девчонок, которые входили или выходили из ее кабинета), что она — мой ангел-спаситель, что она спустилась с небес, разом решила все мои проблемы… ну, по меньшей мере, две из них. Не слишком серьезные, но все же и не мелкие. Мне больше не больно. Я не беременна. Я так боялась забеременеть. Я так боялась того дня, когда у меня начнутся месячные, потому что читала все, что попадалось под руку, понимаете, все книги, все статьи в журналах в парикмахерской и библиотеках, и я знала, что, когда у меня начнутся месячные, я смогу забеременеть, потому что он приходил ко мне по меньшей мере раз в неделю, каждый субботний вечер, и каждый субботний вечер приносил фильм или мультфильм, который можно было смотреть с сестренкой, и кормил нас ужином, когда родителей не было дома, а после фильма рассказывал нам сказку в своей комнате, а потом мы гасили свет, и он говорил мне, чтобы я шла в свою комнату, а он пока помоет посуду. И я знала, что он поднимется ко мне, и каждый раз притворялась спящей, думая, что, если я буду спать, он ничего не сделает и уйдет…

Я не знала, к кому идти. Я не хотела идти к врачу, который лечил меня, когда я была маленькой, мне было стыдно, я бы не смогла попросить у него таблетку, даже при месячных. Медсестра предложила мне пойти к молодому врачу, который работал в двух шагах от школы. Однажды я вышла из школы в обеденный перерыв и пошла к нему. Дверь была открыта, в приемной никого не было, и я вошла. Он появился раньше, чем я успела сесть, усадил меня, он был очень добр, он был не старый, как наш врач, я подумала, что это будет просто, что мне нужно только сказать, что во время месячных у меня болит живот и что школьная медсестра сказала, что мне могут прописать таблетки. Но когда он спросил, зачем я пришла, все как-то смешалось, и я выпалила: «За таблеткой», — и, прежде чем успела объяснить за какой именно, он сделал удивленное лицо и спросил: «Вот как? Вы уже живете половой жизнью?» Больше я ничего не сказала. Я больше не могла ничего сказать. Я не могла произнести ни слова, я сидела как истукан, молчала, не в силах ответить на вопросы. А он выглядел очень раздосадованным, а потом даже немного рассерженным и в конце прорычал: «Я не могу прописать вам таблетки, если вы не будете отвечать на мои вопросы», а поскольку я по-прежнему молчала и прошло уже двадцать минут, как я не произнесла ни слова, он поднялся, открыл дверь и вышел.

Я плакала целыми днями три недели подряд. Через месяц я ждала месячных, но они не пришли. Болела грудь. Я пошла к медсестре, она сразу все поняла, заставила меня сделать тест и, когда увидела, что он положительный, позвонила сюда. В среду она отвела меня к мадам Пуяд — Анжеле… Вот и все.

Вопросы? Нет, пока нет… Вы все мне отлично объяснили, сразу, перед абортом. Вы меня не успокоили, но все же я вас выслушала.

Сейчас мне уже не так больно. Да, боль стала проходить с тех пор, после того как вы дали мне таблетку. Можно я вас кое о чем попрошу? Мне сказали, что есть можно только через два часа, но я уже сейчас очень голодна. Нет, меня не тошнит. Нет, голова уже не кружится. Только живот немного болит. Ну… четыре из десяти. Да, правда. Неужели? Можно поесть? О, это очень мило, потому что… Не знаю, связано ли это с беременностью, но я действительно очень голодна, мне кажется, я и слона бы съела.

Память

Они всегда знают, от чего страдают.

У меня раскалывалась голова. Казалось, стены меня раздавят.

— Я принесу вам чай? — спросил Карма.

Я покачала головой. Скорее для того, чтобы прийти в себя, чем для того, чтобы отказаться. Во рту пересохло. Он наполнил свою чашку, взял сахар, мягко опустил его в чай, который теперь был почти черным, аккуратно помешал чай маленькой ложечкой и сказал:

— После аборта Сабрина не захотела жить с родителями и попросилась в интернат. В шестнадцать лет влюбилась в одного из учителей, ему тогда было двадцать четыре или двадцать пять. Отец Сабрины подал на него в суд за развращение несовершеннолетней. Тогда Сабрина пошла к своей матери, рассказала, что в четырнадцать лет сделала аборт, и при каких обстоятельствах, и пригрозила, что, если мать не поможет, она подаст в суд на ее любимого младшего брата и что он отправится в тюрьму. Мать тотчас же предоставила несовершеннолетней дочери юридическую дееспособность, и судебное разбирательство было прекращено. Сейчас она пришла не просто для того, чтобы я прописал ей новую порцию таблеток, она пришла, чтобы сказать, что по-прежнему влюблена, что ее друг ее тоже любит, что у нее есть работа, которая, хотя в ней и нет ничего особенного, дарит ей независимость, и что теперь, когда она зарабатывает себе на жизнь, она может переехать со своим другом в квартиру, за аренду которой может внести свою лепту, в уютном квартале, где никто не будет задавать им вопросы.

Карма улыбнулся, и я знала, что он думает о ней, потому что утром, когда он проводил ее в коридор и затем вернулся в кабинет, на его губах играла та же улыбка; тогда я подумала, что он хочет мне что-то сказать, но он только пробормотал: Нет, ничего, потом поймете. Теперь я поняла, что это значило…