Долорес Клейборн - Стивен Кинг

Ну как занятия начались, скоро в школе устроили родительский вечер, и уж я постаралась на него попасть. С классной руководительницей Селены я миндальничать, как с Селеной, не стала, а подошла и напрямик спросила, не знает ли она, по какой причине Селена после уроков теперь на позднем пароме уезжает. А она ответила, что не знает, но, думается ей, Селене так проще делать домашние задания. Ну, подумала я (но вслух не сказала), в прошлом-то году она их прекрасно делала за столиком у себя в комнате, так что изменилось? Я бы и сказала так, если б думала, что у учительницы найдется ответ, да только ясно было, что она ничего не знает. Черт, наверняка тут же за дверь выскакивала, чуть звенел звонок с последнего урока.

От других учителей я тоже ничего полезного не узнала. Только слушала, как они Селену до небес расхваливают – это уж мне никакого труда не составило, а потом поехала домой несолоно хлебавши.

На пароме я села в каюте у окошка и смотрела на девочку с мальчиком у перил снаружи. Они были немногим старше Селены, держались за руки и смотрели, как над океаном восходит луна. Он повернулся к ней, сказал что-то, и она засмеялась. Дурак ты будешь, сыночек, подумала я, если упустишь такой шанс. Но он не упустил, а наклонился к ней, взял ее за другую руку да как влепит ей поцелуй. Господи, ну и дура же ты, сказала я себе, глядя на них. Либо дура, либо совсем старухой стала и не помнишь, что такое пятнадцать лет, когда каждый нерв у тебя в теле брызжет искрами, точно бенгальский огонь, весь день и почти всю ночь. Селена нашла себе мальчика, только и всего. Вот-вот! И наверняка они вместе делают уроки в классе после конца занятий. И больше друг на дружку смотрят вместо учебников, это как пить дать. И так мне сразу легко стало, уж поверьте.

Следующие дни я все время над этим раздумывала… Что ни говори, а когда стираешь простыни, гладишь рубашки и пылесосишь ковры, времени, чтоб думать, у тебя хватает. И чем больше я думала, тем тяжелее мне становилось. Во-первых, ни о каком мальчике она и не заикнулась, а Селена не очень-то скрытничала про свою жизнь. Она уже не была такой откровенной и доверчивой со мной, как раньше, но и стены молчания между нами не было. И сверх того, я всегда считала, что Селена, чуть влюбится, сразу об этом объявление в газету даст.

Главным… и страшным было то, какими мне виделись ее глаза. Я всегда замечала, что у девочки, когда она влюбляется в мальчика, глаза сияют так, будто за ними фонарик включили. А в глазах Селены этого сияния я не находила… но плохо-то было не это. Свет, прежде в них сиявший, погас – вот что было плохо. Смотреть в ее глаза было, как смотреть в окна дома, откуда люди ушли, а опустить шторы позабыли. Вот это-то и открыло мне глаза в конце концов, и я начала замечать очень много такого, что следовало заметить куда раньше, да и заметила бы, не будь я занята с утра до вечера и не внуши себе, будто Селена злится на меня, что я тогда поранила ее папочку.

Первое, что я теперь обнаружила, – она не только от меня отдалилась, а и от Джо тоже. Перестала выходить к нему поболтать, когда он во дворе чинил свой хлам или подвесной мотор кого-нибудь из соседей, и вечером не садилась рядом с ним смотреть телевизор. Если и оставалась в гостиной, так садилась в качалку у печки с вязаньем на коленях. Да чаще-то она сразу уходила к себе в комнату и дверь запирала. Джо не злился, да и вообще будто не замечал ничего: просто опять теперь садился в свое кресло и держал Малыша Пита на коленях, пока мальчику не приходило время ложиться.

А еще ее волосы – она перестала мыть их каждый день, как раньше. Иногда они такими жирными выглядели, что хоть яичницу на них жарь, и это совсем на Селену похоже не было. Цвет лица у нее всегда был просто прелесть – персиковый цвет со сливками, который, думается, достался ей по линии Джорджа, – но в этом октябре на лице у нее прыщики высыпали, ну как одуванчики на лугу по весне. Румянец вовсе пропал и аппетит тоже.

Она все еще ходила к своим подружкам, Тане Кэрон и Лори Лэнджил, но куда реже, чем в прошлом году… И тут я сообразила, что Таня и Лори ни разу к нам не заглянули с начала нового учебного года… и в последний месяц летних каникул вроде бы тоже. И тут, Энди, я перепугалась и начала приглядываться к моей умнице девочке. И увидела такое, от чего напугалась еще больше.

Ну, например, что одежда на ней стала другой – то есть не новый свитер вместо прежнего или там юбка вместо платья, а весь стиль. И перемена была много к худшему. В школу она больше платьев не надевала, а только широченные свитера, и все они были ей велики, так что выглядела она толстухой, а чего не было, того не было.

Дома теперь она носила широкие обвислые фуфайки, – они ей до колен доставали, – и всегда в джинсах и сапожках. Голову замотает страшным шарфом – это когда она из дому выходила. И таким широким, что он ей на лоб сползал, так что глаза у нее из-под него выглядывали, точно два зверька из норы. Смахивала она на озорного мальчишку, только я-то помнила, что она вроде со всем таким распростилась, когда ей тринадцать стукнуло. А как-то вечером, когда я к ней в комнату вошла, а постучать забыла, она чуть ноги не переломала, сдергивая халатик с дверцы гардероба. И ведь в комбинации была, голую задницу напоказ не выставляла или еще что.

Но самое скверное – она почти говорить перестала. Не просто со мной – при таких наших с ней отношениях это бы я поняла. Но она со всеми теперь больше отмалчивалась. Сидит за ужином, голову опустит, и челка, которой она теперь обзавелась, на глаза ей падает, а когда я попробую с ней заговорить, спрошу, как у нее день в школе прошел или еще что-нибудь такое, ничего, кроме «угу» и «мммм», не услышу, а раньше-то угомону ей не было. Джо Младший тоже пробовал и на ту же каменную стенку натыкался. Порой взглянет на меня, озадаченно так, а я только плечами пожму. А чуть ужин кончится и посуда перемыта – шасть за дверь и наверх к себе в комнату.

И, Господи прости мне, чуть я перестала думать, что это мальчик, так сразу согрешила на марихуану… Энди, нечего смотреть на меня так, будто я не знаю, что говорю. В те дни их так и называли – «сигаретки» или марихуана, а не «травка», как теперь, но снадобье было то же самое, и когда цены на лангуст падали, очень даже многие люди на острове с радостью им приторговывали… да и когда не падали. В те времена сигаретки поступали с прибрежных островов, как и сейчас, для переправки дальше, но часть оставалась здесь. Кокаина, слава Богу, еще в заводе не было, а вот если тебе хотелось «травку» покурить – пожалуйста. Марка Бенуа береговая охрана арестовала как раз в то лето – в трюме «Радости Мэгги» нашли четыре ее тюка. Может, потому я про «травку» и подумала, но даже теперь, когда столько лет прошло, я все еще дивлюсь, как я умудрилась такие сложности нагородить, когда правда-то была проще простого. Настоящая причина сидела напротив меня за столом каждый вечер, чаще давно немытая и небритая, а я только гляжу на него, на Джо Сент-Джорджа, первого на Литл-Толле мастера на все руки, да только косорукого, и думаю, а вдруг моя умница девочка за школьной мастерской после уроков сигаретки покуривает? А я еще твержу, что моя мать дур не растила! О Господи!

Меня так и подмывало пойти к ней в комнату да обшарить гардероб и ящики комода, но потом мне за себя противно стало. Про меня, Энди, много чего наговорить можно, но подглядывать да обыскивать – это не по мне. Но оттого, что мне такое втемяшилось, я вдруг сообразила, что слишком много времени потратила, просто ползая у краев происходящего, чем бы оно ни было, да надеялась, что все само собой уладится, а то и Селена вдруг сама со мной поделится.

Потом пришел день (перед кануном Всех Святых, потому как Малыш Пит повесил бумажную ведьму в окне прихожей), когда я обещала после обеда пойти к Стрейхорнам, чтоб с Лайзой Мак-Канделс перевернуть ихние шикарные персидские ковры – это полагалось делать каждые полгода, чтоб они не выцветали или, наоборот, чтоб выцветали, или еще какая-нибудь чертова глупость. Надела я пальто, застегнула на все пуговицы и уже к двери пошла, как тут вдруг подумала: да куда же это ты в осеннем пальто, балбеска? Там же теплынь, настоящее индейское лето. А тут другой голос заговорил: на проливе-то похолодней будет, градусов эдак на пять. А сырость? И поняла я, что к Стрейхорнам сегодня не пойду, а поеду на пароме в Джонспорт и поговорю с моей дочерью начистоту. Позвонила Лайзе, сказала, что ковры как-нибудь в другой день перевернем, и пошла к пристани. Только-только успела на два пятнадцать. Не успей я на него, так и с ней бы не встретилась, и кто знает, как бы все тогда обернулось?

С парома я первой сошла – они еще только набрасывали последнюю чалку на последнюю тумбу – и прямо пошла к школе. По дороге мне подумалось, что в классе я ее не найду, что б там она и ее руководительница ни говорили, что будет она все-таки позади мастерской со всяким хулиганьем… все ржут, тискаются, а может, и пустили вкруговую бутылку с дешевым вином в бумажном пакете. Если вы сами в такое положение не попадали, так ничего не поймете, а объяснить я не могу. Одно скажу: нет такого способа, чтоб подготовиться к тому, что у тебя сердце разорвется. И выхода нет – только вперед идти да надеяться, что все-таки без этого как-нибудь обойдется.