Проделки на Кавказе - Е. Хамар-Дабанов

После обеда все разошлись. Николаша уехал со двора: у него были причины, по которым он не хотел еще объ­явить, на что решается.

Вечером он отправился в знакомый дом, где обыкно­венно проводили время за карточными столиками. Войдя в гостиную, он подошел к хозяйке дома, потом к хозяину, пробормотал какие-то приветствия и начал оглядываться. Скоро заметил он Елизавету Григорьевну, молодую жен­щину его лет. Она сидела в углу комнаты между четырьмя молодыми людьми. Все они стояли, пятый сидел рядом с нею; разговор оживлялся занимательностью и смехом. Ели­завета Григорьевна была прелестна, мила: черные орлиные глаза, открытый лоб, черные волосы, римский нос, рот с тоненькими губками, родимое пятнышко на подбородке, смуглый цвет лица, хороший рост, пленительный стан — все в ней очаровывало с первого раза. Николаша посмотрел на эту беседу, нахмурился и подошел к хозяйке дома, дрях­лой старушке, подсел к ней, и начал толковать не знаю о чем. Стали составлять партии. Николаша просил хозяйку позволить ему быть в ее бостоне —это очень обрадовало старуху, которая тут же начала составлять десятикопееч­ный бостон; нашли еще старика, не находили только чет­вертого, и немудрено! Бостон невесел сам по себе и делает­ся убийственно скучен, когда составляется для забавы глухой старухи. Не найдя никого, посадили восемнадцати­летнюю прекрасную немочку Китхен, воспитанницу дома.

Елизавета Григорьевна отказалась от игры и по пригла­шению хозяйки села за фортепиано. Окруженная своими обожателями, она начала петь. На многих столах приоста­новились играть, чтоб вслушаться в этот голос, пленитель­ный до волшебства.

Наконец Елизавета Григорьевна встала, сказав своим окружающим: «Я еще не сидела около бабушки». Моло­дежь в один голос пожелала ей удовольствия в этой при­ятной беседе; она отправилась к бостонному столу, за ко­торым Николаша сидел задумчиво.

Николаша был высокий и стройный мужчина с лицом правильным и красивым. Он был белокур и имел взгляд словно подернутый туманом. Бледность лица и губ дока­зывала, как рано он предался страстям, насыщая их об­манами. Но вид его имел всю прелесть и нравился жен­щинам.

Заметя, как Елизавета Григорьевна подходит, он вперил глаза в немочку и стал пристально на нее глядеть. Китхен, полусмущенная, проводя рукою по волосам, спросила:

— Что вы так на меня смотрите?

— Тщетно я стараюсь найти одну хоть малейше не­правильную черту в вашем лице!

— И ручаюсь, не найдете! — возразила Елизавета Гри­горьевна. Николаша взглянул на нее, встретил ее гневный взор и с полуулыбкою отвечал:

— Дай бог вашему предсказанию сбыться и мне, на­конец, найти совершенство, которого до сего времени я искал тщетно. Когда найду его, дай судьба —более не ра­зочаровываться!

— А вам случалось разочаровываться?

— Случалось!

— Часто?

— До этого времени всегда!

— Без исключения?

— Без всякого!

— Жалею вас, и более, чем вы, вероятно, думаете.

— Благодарю, но не принимаю вашего сожаления, по­тому что оно мне не нужно.

Елизавета Григорьевна задумалась и с приметным не­годованием начала наблюдать Николашу, который притво­рился еще задумчивее и исподтишка поглядывал на немоч­ку. Наконец Елизавета Григорьевна сказала:

— Как вы задумчивы сегодня, Николай Петрович! Ка­жется, вы со мной еще не кланялись.

Извините, я вам кланялся, но вы этого, вероятно, не заметили, слишком были заняты каким-то новоприезжим, которого в первый раз я вижу.

Елизавета Григорьевна, улыбаясь, отвечала:

— Простите, если я вас не заметила; сознаюсь, что этот приезжий обратил все мое внимание.

Сдача кончилась, начались переговоры. Немочка играла бостон, Николаша ей вистовал, притворяясь еще угрюмее.

Елизавета Григорьевна спросила его насмешливо:

— Вы, верно, так задумчивы оттого, что проигрываете?

— Напротив, я очень рад, что мне нечего терять.

— Как нечего? — спросила с гневом Елизавета Гри­горьевна.

—- Да, я все фишки проиграл! Виноват, хотел сказать, избавился, передав желающим.

— Я вас, Николай Петрович, не понимаю; скажите, по­жалуйста, что с вами?

— От сегодняшнего пресыщения и излишнего удоволь­ствия я устал.

— Я все-таки ничего не понимаю; пожалуйста, объясни­те эти выражения.

— Весьма сожалею, что не могу.

— Так прошу вас хоть намекнуть... я пойму.

Николаша взглянул на Елизавету Григорьевну, встретил

ее гневный взор и значительно посмотрел на немочку.

— Понимаю, но не верю,— рассмеявшись, сказала Ели­завета Григорьевна.

— Ошиблись,—- отвечал Николаша,— я намекаю на причину молчания.

Пошли переговоры, сыграли бостон; немочка поставила ремиз: Елизавета Григорьевна заметила, что она плохо иг­рает, и предложила сесть за нее. Китхен ушла. Елизавета Григорьевна спросила у Николаши: где он был и что делал во весь день?

— Одному духовнику я каюсь в своих поступках и по­мышлениях; был сегодня после обеда сначала у цыган, а после в театре за кулисами,— отвечал Пустогородов.

— Я уверена, что вы нарочно это говорите, по страсти нынешних молодых людей казаться хуже, чем они в самом деле.

— Уверяю вас, я говорю истину; да и не вижу, почему нам, холостым, не бывать там, где встречаешь женатых людей, предпочитающих актрис своим женам, которые, без сомнения, несносно им надоели.

— Зачем же вы приехали сюда? Лучше было отдохнуть дома.

— Я желал вас видеть; муж ваш, которого я встретил за кулисами, сказал мне, что, вероятно, вы здесь проведете вечер.

Начались переговоры. Елизавета Григорьевна играла бостон, проиграла и, ставя два ремиза, разгневанная, сказала Николаше:

— Видите эти ремизы, вы им виноваты; вы должны были мне вистовать, вам угодно было меня оставить: я не прощу этого, не надейтесь более на меня, не стану вам вистовать.

Николаша, засмеясь, отвечал:

— Судьба мне не изменяла еще, и я уверен, что найду вист гораздо лучше вашего.

Все утихли и молча играли; наконец Елизавета Григорьевна спросила:

— Что же хорошего за кулисами?

— Новая молоденькая балетчица.

— Верно, красавица?

— Довольно что новая, моложе и свежее прочих, чего более желать? Особенно когда прежние пригляделись, надоели!

Опять переговоры. Елизавета Григорьевна сердито сказала:

— Не забудьте же, Николай Петрович, я вам непременно отомщу.

— Трудно будет, когда я сам не хочу вашего виста.

Да куда девалась Китхен?

Тут подошел новоприезжий мужчина, на которого намекал Николаша, и сказал Елизавете Григорьевне:

— Сестра! Ты уселась играть, а я хотел ехать домой, устал с дороги.

— Подожди немного, я играю за Китхен; она сейчас придет, тогда пойдем.

Мужчина удалился. Николаша спросил у Елизаветы Григорьевны, кто он такой. Это был ее родной брат, только что приехавший в Москву.

Между тем Китхен пришла. Во время игры Николаша, несколько пристыженный, сказал Елизавете Григорьевне:

— Я забыл просить вас прислать мне непременно вторую часть книги, которую я у вас взял; завтра утром возвращу вам первую.

— Я не пришлю книги, потому что сама ее читаю. Пора мне ехать; жаль, не обремизила вас, но знайте, что сдержу свое обещание.

— Хорошо, мстите; где гнев, там и милость! Только шутки в сторону, прошу вас прислать мне книгу; я скоро, вероятно, уеду и хочу дочитать описание, которое мне,— не говоря о любопытстве,— нужно, даже необходимо.

Елизавета Григорьевна уехала, не дав никакого ответа. Бостон кончился. Гости разъехались. Николаша очутился у себя, весьма недовольный всем своим днем.

Надев халат и расхаживая по комнате с трубкою, он вдруг ударил себя кулаком в лоб, промолвив: какой же я дурак! Сегодня вечером принял брата за будущего любов­ника, поссорился с Лизой, тогда как необходимо было с нею серьезно поговорить; план наш расстроен, покамест прощай Италия, где мы должны были обвенчаться и про­вести остальные дни вместе! Отца никогда не переспорю. Завтра с утра родители будут требовать от меня на что-нибудь решиться, а я не знаю, чего хочет Лиза!

Он вздумал написать Елизавете Григорьевне.

Обычаи во всем изменяются. Давно ли сентименталь­ные письма, записки писались на прекрасной розовой бу­маге, изукрашенной разными виньетками? Тут чаще всего изображены были или пара голубков, соединяющих носики, или амур-колченосец, пронзающий сердце легкою стрелою. Эти записки запечатывались аллегорически-сентименталь­ными изображениями и всегда были раздушены как бла­говониями, так и выражениями. Теперь все это считается варварством, незнанием правил du comme il faut. Письмо или записка любовной связи должна быть написана на са­мой обыкновенной бумаге, притом потаенными чернилами, самое легкое сентиментальное выражение — есть непрости­тельная пошлость, совершенное незнание общежития; ны­нешнее любовное письмо непременно должно служить оберткою книги или чего другого, посылаемого к возлюб­ленной. Если хотите совершенно исполнить требования эти­кета, закурите эту обертку табаком, сделайте на ней не­сколько чернильных пятен; впрочем, эти пятна иногда име­ют иероглифические значения.