Звезды смотрят вниз - Арчибальд Кронин

— Я привыкла к плохому. Хорошего не знавала с тех самых пор, как вышла за тебя.

Роберт вернулся домой в самом миролюбивом настроении, но злобные выходки жены разгорячили усталую кровь.

— Я не виноват, что всё так вышло, — сказал он с неменьшей горечью, чем та, которая звучала в речах Марты. — Ты, надеюсь, понимаешь, что меня посадили ни за что.

— Нет, этого я не знаю, — возразила она, подбоченившись и вызывающе глядя ему в лицо.

— Они хотели со мной рассчитаться за забастовку, неужели ты не понимаешь?

— И это меня ничуть не удивляет! — ответила она, задыхаясь от гнева.

Тут его нервы не выдержали. Господи, да что он сделал плохого? Он убедил людей бастовать, потому что страшно боялся за них с тех пор, как начались работы в Скаппер-Флетс. А в конце концов они же над ним издевались. Им на него плевать, — вот, допустили, чтобы его без всякой вины посадили в тюрьму. Яростное возмущение забушевало в нём, возмущение против Марты и против своей судьбы. Он размахнулся и ударил Марту по лицу.

Она не дрогнула, приняла удар с каким-то удовлетворением. Ноздри её раздулись.

— Спасибо, — сказала она. — Мило с твоей стороны. Только этого и ждала.

Роберт тяжело опустился на стул, побледнев ещё больше, чем она. И закашлялся своим глухим, надрывным кашлем. Этот кашель лишил его сил. Когда приступ прошёл, он сидел, согнувшись, совсем разбитый. Через некоторое время встал, разделся и лёг на стоявшую в кухне кровать.

На другой день — в воскресенье — он хотя и проснулся в семь часов утра, но оставался в постели до полудня. Марта встала рано и ушла в церковь. Она заставила себя пойти туда, выдерживать взгляды, знаки пренебрежения и выражения сочувствия со стороны прихожан Бетель-стрит, — отчасти в пику Роберту, отчасти же для того, чтобы показать свою добропорядочность.

Обед был настоящим мучением, в особенности для мальчиков. Они терпеть не могли те дни, когда у отца с матерью дело доходило до открытой ссоры. Эти ссоры словно парализовали всех в доме, нависали над ними как что-то позорное.

После обеда Роберт пошёл в контору копей. Он ожидал увольнения. Но оказалось, что его не уволили. У него мелькнула смутная догадка, что здесь сыграла роль его дружба с Геддоном, уполномоченным углекопов, и с Гарри Нэджентом, одним из лидеров Союза. Хозяин, видно, опасался, как бы не вышло неприятностей с Союзом, — и благодаря этому его, Роберта, оставили на работе в «Нептуне».

Он пошёл прямо домой, посидел, читая, у огня, потом молча улёгся в постель. Наутро его разбудил гудок, в два часа он был уже в шахте, работал в первой утренней смене.

Весь день Марта готовилась к его приходу. Неутихшая злоба все так же бушевала в ней. Она ему покажет, она с ним посчитается за все!.. Она беспрестанно поглядывала на часы, желая, чтобы время шло поскорее.

Сменившись, Роберт пришёл домой совершенно разбитый, промокший до костей. Марта готовилась донимать мужа враждебным молчанием, но его жалкий вид убил в её сердце всю глодавшую его злобу.

— Что это с тобой? — вырвалось у неё инстинктивно.

Роберт опёрся о стол, стараясь удержать кашель с трудом переводя дух.

— Они уже принялись строить каверзы, — сказал он, намекая на отмену жребия при распределении мест в «Парадизе». — Меня занесли в чёрный список и дали самое скверное место во всём участке. Паршивая трехфутовая кровля. Всю смену я работал, лёжа на животе, прямо в воде.

Острая жалость полоснула Марту по сердцу. И вместе с этим трепетом боли в нём ожило то, что она считала давно умершим. Она протянула руки к Роберту.

— Дай, я помогу тебе, мой мальчик. Дай, помогу раздеться.

Она помогла ему снять грязную, промокшую одежду. Помогла при умывании. Теперь она знала, что всё ещё любит его.

IX

Дэвид, работавший на глубине пятисот футов под землёй, в двух милях от главной шахты, решил, что, вероятно, скоро время завтрака. Он находился в «Парадизе», в участке Миксен. На самом низком этаже «Нептуна», на двести футов ниже «Глоба» и на триста — ниже «Файв-Квотерс». Часов у Дэвида не было, и он определял время по числу рейсов, которые проделал вагонетками от рудничного двора до погрузочной площадки. Он стоял подле Дика, своего шотландского пони, на площадке, где нагруженные углём вагонетки, которые он подвозил, прицеплялись к механическому подъёмнику и передавались на главный откаточный путь «Парадиза».

Дэвид ожидал, пока Толли Браун переведёт ему пустые вагонетки. Он ненавидел «Парадиз», но на площадке ему нравилось. Здесь ему, потному и разгорячённому от бега, казалось так прохладно, и здесь можно было стоять во весь рост, не боясь удариться головой о кровлю.

Стоя на площадке, он думал об ожидавшей его счастливой судьбе. Едва верилось, что сегодня — его последняя суббота в «Нептуне». Не только последняя суббота — последний день! Нет, такое счастье даже трудно себе представить!

Он всегда ненавидел шахту. Некоторым из его товарищей нравилось работать в ней, они чувствовали себя здесь как рыба в воде. А ему не нравилось, нет! Может быть, потому, что у него слишком развито было воображение, он не мог отделаться от мысли, что шахтёры — те же заключённые, что они погребены в этих тёмных клетках, глубоко под землёй. Дэвид, бывая на забое «Файв-Квотерс», всякий раз непременно вспоминал, что он находится под морским дном. Мистер Кэрмайкль, младший преподаватель школы на Бетель-стрит, помогавший ему готовиться к экзаменам, объяснил ему, как называется это странное ощущение, будто находишься взаперти… Да, глубоко под землёй, далеко под дном морским. А там наверху в это время светит солнце, дует свежий ветер, серебряные волны бьются о берег.

Дэвид всегда упрямо боролся с этим ощущением. Пусть его повесят, если он поддастся такой глупой слабости! И всё же он был рад, рад, что уходит из «Нептуна», тем более рад, что в нём жило странное убеждение, будто шахта считает своей добычей всякого, кто раз попал в неё и не выпускает его больше никогда. Так говорили, шутя, старые шахтёры. Дэвид усмехнулся в темноте: это шутка, конечно, не более как шутка.

Браун перевёл пустые вагонетки, Дэвид собрал поезд из четырёх вагонеток, вскочил на перекладину, щёлкнул языком, погоняя Дика, и помчался по черневшему сплошным мраком скату. Вагонетки, грохоча, неслись за ним по неровному пути, а он все подгонял лошадь. Дэвид гордился своим умением ездить быстро. Он ездил быстрее всех подкатчиков в «Парадизе». Он привык к грохоту вагонеток. Этот грохот ему не мешал. Неприятно только было, когда какая-нибудь из них отрывалась и сходила с рельсов. Возня и усилия, которые приходилось затрачивать на то, чтобы опять водворить её на место, могли убить человека.

Он летел все ниже, ниже, стремглав, с головокружительной быстротой, выравнивая ход, направляя его, зная, где нужно быстро нагибать голову, а где — налегать на дугу. Это — безрассудство, ужасное безрассудство, отец часто бранил его за слишком быструю езду. Но Дэвид любил её упоение. Великолепным последним скачком он достиг двора подкатчиков и остановился.

Здесь, как он и ожидал, сидели на корточках в нише и завтракали Нед Софтли и Том Риди, возившие ручные вагонетки от забоя до рудничного двора.

— Ну, садись сюда и пожуй, старина, — крикнул Том, у которого рот был набит хлебом и сыром, и отодвинулся в глубь ниши, давая место Дэвиду.

Дэвиду нравился Том, крупный, добродушный малый, заместивший Джо на забое. Дэвид часто спрашивал себя, куда мог деваться Джо и что он теперь делает. И удивлялся при этом, отчего он так мало замечает отсутствие Джо — ведь как-никак они с Джо были товарищами. Может быть, оттого, что Том Риди вполне заменил ему Джо: он такой же весёлый, гораздо охотнее помогает, когда вагонетка сходит с рельсов, и не ругается так цинично, как Джо. Но, несмотря на то, что Дэвиду общество Тома доставляло удовольствие, он в ответ на его приглашение отрицательно покачал головой.

— Нет, Том, я иду вниз.

Он хотел завтракать вместе с отцом. Всякий раз, когда представлялся случай, он забирал свой мешочек с едой и отправлялся в глубь забоя. И сегодня, в последний день, он не хотел изменять этой привычке.

Наклонная просека, ведущая к забою, была так низка, что Дэвиду приходилось сгибаться чуть не пополам. Туннель был тесен, как кроличий садок, в нём царил такой чернильный мрак, что открытая рудничная лампочка, немного коптившая, едва освещала какой-нибудь фут впереди, и было так мокро, что ноги с трудом пробиравшегося вперёд Дэвида производили хлюпающий звук. Раз он ударился головой о твёрдую неровную поверхность базальтового свода и тихо выругался.

Добравшись до забоя, он увидел, что его отец и Лиминг ещё не завтракают и продолжают готовить уголь для нагрузки на порожние вагонетки, которые Том и Нед должны были скоро привезти. Совсем голые, в одних только сапогах и кожаных штанах, они вырубали уголь длинными столбами. Место было жуткое, и работа — Дэвиду это было известно — страшно тяжела. Он выбрал сухое местечко и сел, наблюдая за работавшими и ожидая, пока они кончат. Роберт, согнувшись боком под глыбой угля, подсекал её, готовясь опустить на землю. Он дышал тяжело, ловя ртом воздух, и пот струился из каждой поры его тела. У него был вид вконец замученного человека. В камере негде было повернуться, кровля нависла так низко, что, казалось, вот-вот расплющит его. Но Роберт работал упорно, умело и с замечательной ловкостью. Подле него работал Боксёр. Рядом с Робертом он со своим волосатым торсом и воловьей шеей казался гигантом. Он не говорил ни слова, всё время с ожесточением жевал табак, жевал, выплёвывал, рубил уголь. Но Дэвид с мгновенно вспыхнувшей благодарностью заметил, что Боксёр, жалея его отца, берётся всякий раз за более тяжёлый конец рукоятки и делает самую трудную часть работы. Пот лил градом с изуродованного лица Боксёра, и сейчас в нём не оставалось уже ничего от «Чудо-мальчика копей».