Мельница - Карл Гьеллеруп

Встав рядом с Ханной, Лиза взялась точить ножи и одновременно стала выспрашивать о том, как проходили похороны, много ли было народу, что сказал пастор и какие там пели псалмы… она ведь не могла пойти на кладбище, слишком много хлопот по дому… Ах, неужели пастор говорил о покойнице такие красивые слова? Впрочем, ее дорогая хозяюшка вполне их заслужила — как терпеливо она сносила свои муки!.. И совершенно естественно, что на панихиду собралась вся округа… и мельнику должно быть приятно, что народ откликнулся… хоть и слабое утешение, а все же хорошо, что приехали… Сам-то мельник, конечно, убит горем, да и может ли быть иначе? Вообще дело к этому шло уже давно, и, говоря по правде, слава Богу, что она быстро отмучилась, потому как на выздоровление надежды не было, а такая болезнь, бывает, затягивается на несколько лет. Да и для мельника оно, может, к лучшему, коль скоро ничего поделать было нельзя; мужчина в расцвете сил, и, когда горе уляжется, ему еще не поздно приглядеть себе новую жену — на мельнице ведь ох как тяжело без хозяйки!..

Поначалу Ханна охотно поддерживала беседу. Она подробно рассказала обо всей церемонии похорон, считая, что служанке, которая хотела проводить в последний путь свою госпожу, не мешает получить хоть какое-то представление об этом обряде; затем она сама принялась расспрашивать о течении болезни, о том, сильно ли покойница мучилась в последние дни, как вел себя мельник и, конечно же, как воспринимал происходящее несчастный ребенок. Однако, когда разговор перешел к Мельниковой женитьбе, Ханна перестала поддерживать его. Ей было больно оттого, что не успела чья-то жена испустить дух, а люди уже думают о том, кем бы заполнить освободившееся место. Ну почему человек значит так мало, почему так быстро исчезает его след на земле?! И почему так скверно устроен этот мир, что пустяковые материальные заботы о домашнем и прочем хозяйстве вынуждают деревенских жителей отодвигать в сторону уважение к горю ближнего, не позволяют им сохранять любовь и верность к усопшим?! Жизненный опыт подсказывал ей, что в городах дела обстоят несколько иначе. А вот в сельской местности… До чего же тут все диктуется соображениями практичности! Грустно!.. Но Ханну встревожила не только мысль об этом. Она прекрасно расслышала Ларсовы слова о будущей мельничихе, которая, дескать, совсем рядом, — и даже вздрогнула от них. Кого он имел в виду? Во всяком случае, не ее! Тогда кого же? Там ведь никого не было, если не считать двух-трех замужних женщин; мысль о Лизе даже не пришла ей в голову. Как Ларс додумался до этого? Неужели мельник и вправду питает к ней особые чувства, и это стало заметно окружающим? Господи, грех-то какой — в день похорон брать в голову подобные мысли! А теплится ли у нее в сердце симпатия к этому серьезному, если не мрачному человеку, который сегодня у кладбищенских ворот необычайно торжественно посмотрел на Ханну, пожимая ей руку, — об этом она не хотела и думать. Вот почему она особенно болезненно восприняла поворот разговора в сторону будущей женитьбы мельника. А у столь непосредственной натуры это должно было проявиться в лаконичности ответов, в тембре голоса, в выражении лица, даже в движениях. Она и не подозревала, что ее собеседница, напрягая всю свою наблюдательность, следит за такими признаками и уже отметила их все, одновременно вроде бы простодушно рассуждая на ту же тему дальше.

По мнению Лизы, мельник вовсе не был стар для повторного брака, если, конечно, он не захочет взять за себя совсем молоденькую девушку. Ему бы, например, очень подошла какая-нибудь вдова: и хозяйству от нее была бы польза, и мачеха для Хансика получилась бы хорошая — разумеется, если б сама она оказалась бездетной. Среди прочих, в городе есть вдова шорника, которую мельник прекрасно знает и не раз хваливал…

Лиза считала такой поворот разговора безумно удачным и восхищалась собственной ловкостью, прежде всего потому, что он отводил всякие подозрения от нее самой. Ханна ведь очень доверчива! Хотя Лиза, склонная в каждом предполагать тайные грехи или по меньшей мере слабости, и видела в этой девушке расчетливую ханжу, которая «корчит из себя святошу», но которая на самом деле скорее хуже, нежели лучше остальных, это не мешало ей со странной непоследовательностью смотреть на Ханну свысока, считая ее этакой простушкой, которой можно внушить самую несусветную чушь. Теперь, если в округе заговорят о том, что Лиза мечтает заделаться мельничихой, Ханна наверняка опровергнет эти слухи. Кроме того…

— Ну почему обязательно вдова? Мельник не стар и для молодой… если, конечно, он захочет жениться…

Ага, попалась!.. Ради такого откровения Лиза и ставила свою ловушку.

Ханна и сама не могла бы объяснить, почему ее вдруг задело за живое это определение в супруги мельнику вдовы. Возможно, она просто-напросто желала ему возможно лучшую партию — наделенную красотой, непосредственностью, свежестью, желала нежной, чистосердечной любви… и в своей наивной ограниченности не предполагала, что все это может найтись у вдовы. Никакого собственного интереса Ханна не преследовала, а потому ей и в голову не пришло скрыть свое мнение — ей, которая всегда славилась откровенностью.

— Вы так думаете? — удивленно переспросила Лиза. — В самом деле?

— Да, а почему бы нет?

— Но у него уже седина на висках.

— Она ему идет.

— И, между прочим, на лбу глубокие морщины, он кажется стариком.

— Это оттого, что он много размышляет. Морщины не должны никого пугать.

— Может, оно и так… Не берусь сказать… Только, по-моему, вдова ему подойдет больше.

Лиза добилась этим разговором всего, чего хотела и чего им можно было добиться, и когда Ханна собрала в кучку нарезанный шпинат и спросила, не может ли помочь чем-нибудь еще, служанка, рассыпавшись в благодарностях фрёкен, ответила, что теперь справится сама, а барышню не стоит и дальше отрывать от общества, которое наверняка соскучилось без нее. Ее так и подмывало прибавить: «Мельник уж точно скучает», — но она удержалась… Зачем понапрасну скалить зубы, словно глупая собака? Лучше выбрать подходящий момент и всадить когти наверняка, правда, Пилат?

II

К тому времени, как Ханна вернулась в залу, компания разбилась на группы. Мельника в помещении не было. Он разговаривал в саду то ли с лесничим, то ли со школьным учителем, то ли с кем-то из крестьянок, которые все высыпали на улицу… за исключением мадам Андерсен, выслушивавшей утешения от пастора в угловой комнатке, где скончалась ее дочь. В обыденной жизни комната эта не использовалась, и сейчас в ней были уничтожены все признаки того, что она служила покоем больной: тут остались лишь комод, небольшой столик и два-три стула. Дверь в залу стояла распахнутая, там на диване и скамьях расположились вокруг стола владельцы окрестных усадеб, заполнившие помещение синеватым табачным дымом, клубы которого тянулись к другой открытой двери, в сад, а некоторые завихрялись в обратном направлении.

Обстановка казалась натянутой из-за противоречия в чувствах собравшихся. С одной стороны, это вроде был съезд гостей, предполагающий веселье и жизнерадостность; с другой — поводом для сбора послужили смерть и похороны, а значит, следовало сохранять торжественно-печальное настроение. В деревнях такое противоречие обычно разрешается в пользу веселья, однако в данном случае возобладанию привычной радости мешали тревожность и подавленность хозяина. Больше всего томился от двусмысленности положения брат покойной.

Хенрик Андерсен, которого, как владельца усадьбы под названием Драконов двор, по заведенному на Фальстере обычаю величали Драконом, был розовощекий цветущий блондин; ему уже перевалило за тридцать, и он начал чуть заметно полнеть. Дракон изначально не был склонен слишком мрачно воспринимать случившееся: с сестрой он виделся раза четыре в год, и перспектива провести остаток жизни без этих редких встреч не казалась ему достаточным поводом для уныния. К тому же Дракону пришлись по вкусу и кофе с булочками, и портвейн с сигарой, не говоря о том, что оброненные матерью слова об аппетитной телячьей ноге породили в нем надежду на плотный ужин. Наконец, он вполне разделял чувство, одухотворявшее его компанию крепких мужиков: дескать, теперь, когда смерть получила свое, надо бы отдать должное и жизни, — тем более что чувство это по контрасту усиливалось сознанием того, что они сами преуспели в ней и едва ли в скором времени дадут повод для поминок по себе. Впрочем, за всем этим Дракон не забывал о своем положении «скорбящего близкого», чем и объяснялись довольно резкие перемены в его поведении. Он, например, только что опрокинул в себя очередной бокал портвейна и причмокивал расплывшимися в улыбке губами, когда в залу вошла Ханна; при виде лесниковой сестры уголки рта у него внезапно опустились, лоб нахмурился и вместо блаженного «У-у-ух!», которым он собирался воздать должное замечательному напитку, с губ его сорвался печальный вздох. Как-никак, скорбящий близкий…