Дознаватель - Маргарита Хемлин

Я выслушал доклад Басина. Чистый бред сивой кобылы. Согласно покивал, рукой погладил вязаную скатерть. Прошелся пару раз пальцем вокруг узора.

Говорю:

— Еще что-то хотите добавить, Довид Срулевич?

Басин молчал.

— Тогда следующий. Кто следующий? Может, вы, гражданин Табачник?

Зусель молчал. Переминался с ноги на ногу, губами шевелил, но про себя, не на внешнюю сторону.

— Хорошо, следующий. Гражданка Воробейчик? У вас что?

Ева молчала. Смотрела мне прямо в глаза без мыслей, без выражения.

— Тогда остаетесь вы, гражданка Цвинтар, кажется?

Но Малка тоже молчала, руки под фартуком на животе сложила и молчит, как пробка. Шатается, а молчит.

Я разозлился.

— Да садитесь вы, цирк тут устраиваете! Прямо клоуны-акробаты. А ну сесть! Всем сесть!

Так гаркнул — эхо отскочило от самого потолка.

Заплакал Иосиф. Выскочила Полина с шитьем в руках.

Расселись кто где. Но кругом меня образовали пустоту. Как нарочно. За столом я один.

Евка — подоконник подперла задом за моей спиной. Зусель — у меня перед лицом, на табуретке возле печки. Довид — рядом с ним на маленькой скамеечке.

Малка пробелькотела:

— Ой, мне плохо. Я немножко ляжу. — И свернулась на топчане.

Полина ушла к мальчику. Ничем своего удивления и прочего не проявила. Только глянула, как все угомонились. Довольная, кивнула мне и уплыла.

— А чтоб никому не было плохо, не надо поднимать гвалт. Чего вы сюда приперлись? Если из-за того, что говорил Довид, так это ерунда на постном масле. Езжайте, откуда приехали. Если еще что-то, выкладывайте. Но времени у меня нету, чтоб с вами балакать. У меня время — рабочее. Служебное. Ну?

Тогда заговорила Ева. Я специально на ее голос не повернулся всем туловищем, а только чуть-чуть настроился ухом.

— Довид сначала к вам домой пошел, а там Люба ему сказала, что хлопчик тут. Он — сюда. Тут Полина Львовна. Она меня отправила вам звонить.

Я уже терял терпение:

— Понятно. Зачем тут вся мишпуха? Ну, Довид — ладно. Хоть и бред. А Табачник? А вы с Малкой? Вы что, обязательно хороводом ходите? По одному, как люди, двигаться не способные?

Довид говорит:

— Мы за своим пришли.

Я закричал, невзирая на обстоятельства:

— Кто это «мы»? Вы поименно назовите, Довид Срулевич, кто это «мы»! Поименно! У нас коллективные жалобы не принимаются.

Довид назвал. Причем загибал пальцы по ходу:

— Я — раз. Зусель — два. По поручению Бэлки. От ее, значит, имени. Уполномоченные. Это три.

Я развернулся к Евке:

— А вы, Ева, входите в дальнейший счет или как?

Ева говорит:

— Нет. Я — против. И за Малку отвечу. Она тоже против.

Я встал и подошел к Малке. Она делала вид, что дремлет. Я тронул ее за плечо — вежливо.

— Малка, вы за или против?

Она разлепила глаза и что-то загиркала.

— Довид, переводи.

— Переводить не обязан. Тут не допрос.

Спрашиваю с нажимом:

— А что ж тут такое делается, люди добрые?! Не допрос! Хотите допрос — будет допрос! Приходите в чужой дом скопом. Тут больной ребенок, до вас не касающийся. Устраиваете погром. Меня с работы срываете. Жену мою перепугали, наверно, до смерти…

И тут меня как громом ударило: Любочка сейчас мечется, а я тут болтовню развожу с помешанными.

— Что вы Любе наговорили? Довид, отвечай живо!

— Ничего особенного я ей не сказал. Сказал, что приехал за Иосифом. Она закричала и упала. Я ей водой в лицо побрызгал, она встала. И на меня с кулаками. Я ее не осуждаю. Я ее крепко за руки прижал и спросил, где мальчик? Ганнуся ваша сказала, что он у тети Полины — больной. Я с Зуселем — сюда. Тут Евка с Малкой вокруг хлопца крутятся, помогают…

Я не стал слушать дальше, бросился к Любочке. Пока добрался, сто раз себя проклял.

Люба лежала на кровати. Сама белая. Глаза закрытые. Ганнуся рядом на полу. Спит. Уткнулась лицом в кулачки и спит.

Я сначала Ганнусю растряс. Она подняла лицо — заплаканное, сопливое. Потом Любу окликнул тихо. Она не подала голоса, а только застонала.

И на низ живота себе показывает.

— Посмотри, я сама боюсь смотреть. Посмотри. Там мокро. Там, наверно, кровь.

Ну да. И кровь, и все такое.

Любу срочно в больницу.

С Ганнусей наперевес — бегом к Лаевской. Решил Довида с Зуселем немедленно пристрелить. Или голыми руками придушить. Но их и след простыл.

Евка с Малкой трутся кругом Иосифа.

Лаевская куда-то ушла, они толком объяснить не могли. Я попросил приглядеть за Ганнусей до вечера.

Евка вышла со мной на двор.

Я схватил ее за руку:

— Головой отвечаете за моих детей.

Ева согласно кивнула и скривилась.

— Конечно, Михаил Иванович. За Довидом в Остер поедете или как? Если поедете, так я тоже. А то там хлопчиков доглядеть надо будет, если вы Довида заберете. А Зуселя не трогайте. Он помешанный. Но то уже ваше дело.

Я посмотрел на нее.

Про Любу не объяснял. Не тот человек Евка, чтоб ей объяснять. Я сразу понял, что не тот. Как только у калитки когда-то заместо Лильки приметил, так и понял.

Побежал к Любочке в больницу.

Врач меня успокоил. Но условно-досрочно, как говорится. Ребенка не вернешь. А Любочка очухается.

Пожилой врач, всякого насмотрелся. Ему легко говорить.

Я сказал первое, что пришло в голову, чтоб хоть как-то показать, что держусь, а не разнюнился:

— Это хорошо, товарищ доктор. Хорошо.

Он отвечает с мягкой улыбкой:

— Хорошо-то хорошо, но детей скорей всего у вас с вашей женой не будет. Есть у вас сейчас еще дети помимо?

— Есть. Дочка.

— Ну и растите дочку.

Повернулся и пошел по своим делам.

Я в уме аж встрепенулся. А Ёська? Почему я про него доктору не сказал?

И в спину кричу, как в атаку кинулся с голыми руками:

— Двое у нас, двое!

Доктор повернулся и руками помахал в мою сторону:

— Да вы успокойтесь. Двое так двое. Одна так одна. С недельку вашу жену подержим тут и выпишем.

Зашел на работу. Отпросился на пару дней за свой счет. Вид у меня был такой, что не спрашивали.

А я не рассказывал.

Ходил к Любе каждый день по три раза, сидел, пока санитарки не выгоняли.

В перерывах — к Лаевской. Ганнуся у нее безотрывно. Просилась в больницу к маме, но я не брал. Объяснил, что у мамы простуда и карантин.

Опасность заразы от Ёськи ушла, и Ганнуся игралась с ним в разные игры.

Я не забыл про Довида со всей его шатией. Не злился. Только не забывал ни на минуту.

Любочке сказал одно:

— Если мы сейчас не постановим между собой, что произошло случайное происшествие, так мы никогда в себя не придем. С Довида легче всего вину на Ёську перекинуть. А мы не будем. Не будем перекидывать. Довид и сам не виноват. Он же не знал, что ты в положении. Я б его в два счета засадил. Не хочу. А ты хочешь?

— Нет. Хочу, чтоб все опять было на месте. Вот что я хочу. А Довид обратно мне ничего не впихнет. Хоть сажай его, хоть что.

— Правильно рассуждаешь. Кроме того, ты и сама могла упасть, и от машины на улице шарахнуться, и тяжелое поднять. Значит, оно там у тебя не сильно держалось. На волосинке. Да? Если б сильно крепко держалось, ничего б и не было. Правда, Любочка?

Она на каждое слово кивала.

— Да, Мишенька, значит, держалось не сильно. Мне и женщины такое советовали думать. Я такое и думаю. Мы еще родим. Мы молодые. Тут женщины и под сорок лет лежат. Еще рожают.

Я понял, что у меня теперь есть тайна от Любочки в связи с тем, что я знал, а она не знала. Мне как мужчине доктор сказал. А ей, наверно, по медицинским правилам, знать не положено. Насчет дальнейших детей.

Это меня даже окрылило. У Любы оставалась надежда. А покуда — как-нибудь.

Болезнь Ёси вылечилась. Наша семья опять воссоединилась. Я ушел с головой в работу. На моем пути не встречались ни Лаевская, ни Евка, ни прочие. И повода не было их встретить.

Я получил письмо от Диденко из Рябины. Он описывал свое пошатнувшееся здоровье и переслал привет от слепого Петра. Спрашивал также, нет ли у меня сведений про Зуселя.

Они все настолько сидели у меня в печенках, что я аж плюнул на такое письмо с дурацким вопросом. Старику развлечение — про Зуселя выспрашивать, а мне нервы.

Отвечать намерения не имел. Не люблю пустых разговоров в любом виде, особенно в письменном. По профессии известно: что написано пером, не вырубишь уже ничем.

В смысле внутреннего душевного самочувствия Любочка была плохая. Часто плакала, конечно, не напоказ, а в уголке где-нибудь. Заикалась про то, что снова пойдет на работу, хотелось быть рядом с коллективом и в нем затеряться со своими думами. Я запретил ей мечтать про работу, настроил на то, что у нас целых двое деток и им нужна мать дома, а не ударница труда на производстве.