Убийственная осень - Наталия Клевалина

— Бедная, вот бедная, — прошептала Овчарка, — какое у нее усталое тело…

Рукава пиджака задрались до локтей, и можно было видеть запястья — все синие. У Овчарки год назад умер дедушка, который был ей вместо отца. Бабушка читала по нему сорок дней подряд по вечерам какую-то молитву, и Овчарка многое из нее запомнила. Там слова такие были: «Бури жизни миновали, страдания земные закончены, бессильны враги с их злобою, но сильна любовь…» И вот теперь, когда Овчарка увидела лицо мертвой Шуры Каретной, они вдруг вспомнились. Какое это было лицо! У людей такие лица бывают, когда они засыпают сразу после тяжелой работы, едва только коснувшись подушки. После работы, которую они должны были непременно сделать и вот наконец сделали. Да, Шура выглядела так, словно где-то в холодном море она долго с кем-то вдоволь занималась любовью, покачиваясь на волнах, и вот теперь, когда никаких желаний больше не осталось, вышла на берег, чтобы немного поспать одной. «Приплыла уже… белая ждет…» — так сказал Юрик.

Овчарка увидела органайзер в коричневой обложке, в который Каретная записывала что-то на катере серебряной ручкой. Оказалось, что маленькая книжечка прикреплена к коричневому поясу тонкой металлической цепочкой, наверное, чтобы не потерять. Органайзер она носила, скорее всего, во внутреннем кармане пиджака. Теперь он лежал на песке. Овчарка подняла его, не сводя глаз с мертвой, и попробовала отстегнуть цепочку. В это время она услышала голос Вассы где-то за березовой рощей. И еще чей-то, который тоже звал ее. Овчарка закричала в ответ, но, судя по всему, ее не услышали, потому что голоса стали удаляться от берега. Овчарка пробовала отстегнуть органайзер, но у нее не получалось, и она ругалась про себя. Тогда, ведя за собой лошадь, она побежала по тропинке через рощу. Очутившись на просеке, вновь крикнула «Васса!», и Васса отозвалась где-то совсем близко. Овчарка пошла на голос и скоро увидела Вассу. С ней был Овчаркин отец — вот, оказывается, кто еще ее звал. Васса принялась ее ругать.

— А этот что, сам вызвался пойти? — спросила Овчарка Вассу.

— Конечно, что я его, силой, что ли, притащила? Овчарка, ты настоящая свинья. Ты так и хочешь, чтоб я одна с этого острова уехала! Нет, уж не пойдет, подруга.

Тут подоспел эмчеэсовец, тот самый, который говорил, что через двадцать минут закроет двери. Он тоже сильно ругался. Он наорал сперва на Овчарку, а потом на Вассу:

— Если твоя подруга чокнутая, засунь ее в психушку где-нибудь на Большой земле, а не таскай на остров! Мне что, делать нечего, бегать тут! Мне еще жить не надоело!

— Я спасала лошадь, — сказала Овчарка.

Эмчеэсовец покрутил пальцем у виска, после чего принялся наезжать на отца Овчарки:

— Вам что тут, детский сад, штаны на лямках? Я должен за каждым бегать!

Тут Овчарке это надоело, и она рявкнула:

— Отлезь от моего отца!

— Так это твой отец?

— Да, это мой отец, а это моя лучшая подруга! Они пошли за мной, потому что захотели пойти. И тебе крупно повезет, если ты когда-нибудь на моем месте окажешься и хоть один человек не побоится за тобой побежать! Кстати, там, у моря, лежит труп. Если мы его не вытащим из воды, его смоет и унесет.

Эмчеэсовец опять разорался. Он кричал, что ему начхать, даже если там сотня трупов, но он идет в монастырь и немедленно закрывает двери, потому что сам трупом стать не хочет в тридцать лет. А если Овчарке угодно, она может оставаться здесь со своей умалишенной подругой и спятившим папашей. Овчарка уперлась снова. Она сказала, что, если труп унесет, его больше уже могут не найти, море большое. А если он уплывет, уплывут вместе с ним все улики, потому что Шуру Каретную убили, она в этом уверена.

— Какую Шуру-Муру! — завопил эмчеэсовец. — У меня тут тайфун! У меня тут шторм в восемь баллов! У меня, может, завтра тут вместо каждого дома по завалу будет! У меня ни собак, ни вертолетов, ни врачей! А я бегаю тут за тремя уродами!

— Тайфун уйдет от острова, — сказала Овчарка уверенно.

— Почему это?

— Потому что… потому что я сказала ему, чтобы он ушел.

— Господи, псих на психе! — простонал эмчеэсовец, схватил лошадь за повод и пошел к монастырю скорым шагом.

Овчарка крикнула ему вслед:

— Нервы лечи, спасатель хренов!

Васса сказала Овчарке:

— Не время упираться. Теперь он точно закроет двери. Он вообще-то неплохой парень. Пошли.

— Но там труп! Он уплывет!

— Овчарка, если я пойму, что мне надо тебя тащить за волосы в укрытие, чтобы твоя мать не осталась одна на свете, я это сделаю, ты меня знаешь, так что выбирай.

— Я буду участвовать, — встрял Овчаркин папаша.

> Пришлось Овчарке идти в монастырь. Она шла и всю дорогу злилась и брюзжала, что труп уже наверняка уплыл. Что Васса и отец испортили ей всю жизнь и теперь ей уже не представится больше такой шанс — стать как прадедушка.

Когда они пришли в монастырь, дождь кончился. Всю ночь с моря дул сильный ледяной ветер, будто хотел выдуть весь тот страх, который наводила «Лорелея» на обитателей Бабьего острова. Стало ясно, что тайфун прошел стороной. Ночь пришлось Овчарке и Вассе пересидеть в бывшем тире под монастырем. Там же Овчарка познакомилась с двумя парнями-экстремалами. Они были просто счастливы, что из-за тайфуна попали сюда, потому что, если б не «Лорелея», их не пустили бы в подземный тир. Они говорили, что здесь где-то есть вход в катакомбы.

А в катакомбах будто бы похоронен разбойник Кудеяр, а вместе с ним все его несметные сокровища. И вправду в дальней стене был проход, забитый досками. Экстремалы светили фонариком между досок и шепотом уверяли Овчарку, что это и есть вход. Овчарка им не поверила. Она сказала, что, когда тут было при совке военное училище, курсанты наверняка все облазили. Но экстремалы ответили, что курсанты просто не знали, где искать, а они знают.

«Да и откуда тут взяться Кудеяру», — подумала Овчарка.

Но парни сказали, что на днях они непременно сюда слазают.

Всю ночь Овчарка с Вассой сидели у стены на корточках и дремали, то и дело кряхтя, если затекала нога. А наутро вышло солнце, и они его увидели сразу, как только вылезли наверх.

— Настоящее чудо! — сказала Овчарка. — Никогда не знала раньше, что солнце может быть чудом!

— Что имеем — не храним, — отозвалась Васса задумчиво.

Овчарка вообще думала эти два дня, что солнце совсем пропало или забыло, что ему надо греть землю. И солнце, кажется, тоже обрадовалось своему возвращению — очень уж оно было яркое и жаркое. Оно стало наводить порядок, но высушить все дороги в поселке после такого ливня и всю траву на острове сразу, конечно, не получилось. Но солнце старалось. От земли шел пар.

Они уже подходили к дому, когда Овчарка достала свой мобильник и сказала:

— Раз уж ты, Васса, продала меня за банку варенья и корзину печенья, разболтав матери, что я уезжаю, то я, пожалуй, ей звякну. Надо кое-что выяснить.

— Что выяснить?

— То, как мой папаша тут оказался. Таких совпадений не бывает.

И Овчарка набрала номер. С матерью она даже не поздоровалась, сразу буркнула:

— Это Овчарка. Здесь, прикинь, мой папаша. Интересно, что он тут делает на одном острове со мной, а?

Мать что-то ей ответила, но видно было, что слова эти у Овчарки ничего, кроме раздражения, не вызвали.

— Ты не виляй, не виляй, — сказала она в трубку, — говори все как есть, ты ведь меня знаешь, все равно до правды докопаюсь.

Овчарка молча выслушала ответ матери, потом молча нажала на «сброс», и у нее сделалось такое лицо, что Вассе показалось, она сейчас хватит мобильником об дорогу. Но Овчарка телефон пожалела. Зато принялась ругаться:

— И это мать называется! В кои-то веки из Москвы выбралась отдохнуть, так нет, все испортит! «Ты только, Овчарка, пожалуйста, не злись», — говорит. Не злись! — И Овчарка фыркнула от возмущения. — Она, оказывается, с ним около года уже перезванивается, он ей на работу звонит. Доконал ее — что-то очень ему со мной встретиться захотелось. Вот ты мне скажи, Васса, что у него там в мозгах переклинило, что он четырнадцать лет меня не видел, а теперь ему меня до зарезу повидать захотелось? — Овчарка глубоко вздохнула и, немножко успокоившись, продолжала: — Правда, мать тут если и виновата, то только чуть-чуть. Она ему говорила, что я про него уже много лет как ничего слышать не хочу, но он уперся. С такой бы вот настойчивостью он посылал ей деньги на жизнь, мы ведь от него почти ничего не видели. А вообще-то, если подумать, это ты, Васса, мне всю малину обломала, а не мать.

— Это еще почему?

— Кто матери звонил и говорил, что я на остров собираюсь? Разве не ты?

— Овчарка, ты что хочешь говори, а с родными матерями так не поступают — пропасть неизвестно куда и ни слова не сказать.

— Иди ты, Васса. Если б ты все ей не выложила, отец бы у нее ничего не выведал и, конечно, не приперся бы сюда отравлять мне отпуск.