Под прикрытием Пенелопы - Игорь Агафонов

Когда Чур закрыл за собой дверь, Заточкин повернулся к Миронову:

– Нет, ну ты видел, каков фрукт! Ему с-с-с-с… в глаза – всё божья роса. Уволить его, что ли?

Миронов промолчал.

***

– Отчего так тяжело на душе? – Заточкин смотрит за окно, где тучи грозят непогодой. – Атмосфера, что ли, давит?.. Прямо-таки муторно мне. Боже, как муторно! Только одно важное дело раскрутишь, а уже надо ещё… Где взять на всё здоровье. Нервы ни к чёрту.

Миронов не знает, что сказать, тоже смотрит в окно. Проглядывает солнце, в кабинете становится светлее, уютнее. Но лицо у шефа не разглаживается.

– Всё есть у меня. Абсолютно всё! Так отчего?! – хлопает по столу буклетами. – Стипендия моего имени, школа имени, библиотека имени… Что не так, спрашивается? Почему грустно мне? Почему-у?

Понимая, что бос ведёт свою игру, Миронов пожимает плечами и дожидается более определённого поворота в разговоре. Впрочем, говорит:

– Прорвёмся. Ничего. Надо и это преодолеть.

Заточкин вскидывается, на сей раз без театральности:

– Пардон! Сколько можно?! Я уже напреодолевался за свою жизнь! Не довольно ли?!

Впрочем, тут же никнет:

– Выпить хочешь?

– Н-нет… пожалуй.

– Нет? – Заточкин встаёт, подходит к холодильнику, наливает себе рюмку, выпивает, всасывает прямо с блюдца ломтик лимона. Садится опять за стол, закуривает. Смотрит на свой громадный портрет, писанный маслом: в парадном костюме и при всех регалиях… среди поля ромашек.

Стук в дверь. Заглядывает пожилая дама, за ней видна другая, лет тридцати.

– Можно к вам, Виктор Победитыч.

Заточкин кривит лицо – его отчество Андронович, он уже устал напоминать… но у этой дамы слишком обширные связи – и не все ещё опробованы… Заточкин замечает и молодую женщину… и преображается: будто и не было гложущей тоски-злодойки, и дух наш молод вновь… И начинается игра:

– Да-да, прошу, проходите. Чем обязан столь высокому вниманию обворожительных особ?

– Ну, раз Победитыч взял такой ласковый тон, можно рассчитывать и на шампанское.

– Почему бы и нет, Людмила Петровна, почему бы и нет. – Заточкин достаёт из холодильника шампанское, затем и бокалы на стол выставляет из буфета. – А мы где-то уже встречались, – глядит на молодую полу-незнакомку.

– Об чём и речь, гражданин начальник, об чём и речь! – Людмила Петровна подмигивает Миронову, плавно разворачивается, оглядывая кабинет целиком. – Стоило вам обратить внимание на лучший конферанс сезона, и я тут же привожу к вам этого лучшего конферансье.

– Ах да, в самом деле! Вы не просто бесподобно вели концерт, дорогая…

– Роза Борисовна, – подаёт руку молодая женщина и осматривается.

– … дорогая, Роза Борисовна… Но и пели вы неподражаемо.

– Об чём и речь, Победитыч. Почему столь талантливая певица и столь же талантливая конферансье должна вытаскивать концерты разных бездарей?

Миронов хочет выйти из кабинета, но Заточкин удерживает его за плечи, усаживает на место.

– О, как уютно у вас тут, – Роза Борисовна подходит к схеме генеалогического древа в рамке. – А это что такое?

– Тут, правда… – Заточкин кашлянул, заглушая нечаянно возникшую в голосе победную нотку, затем буднично, равнодушно – натренированно: – На фото я генерал-лейтенант, однако, мне уже генерал-полковника присвоили. Я вам альбомы ещё могу показать, – достаёт из шкафа стопку альбомов и раскладывает по столу.

– И почему, Победитыч, тебе сразу маршала не присвоят? – умильно спрашивает Людмила Петровна. – Казачьих войск или каких там?..

Заточкин подозрительно косится на Людмилу Петровну – не рано ли начинаются подковырки? Затем взгляд на Розу Борисовну – в какой дозировке следует фанфаронить с ней? Отвечает бесстрастно:

– Сразу не положено. Всё своим чередом должно идти. Придёт время, будет и маршальский жезл.

Разливает в бокалы шампанское.

– За знакомство, – заглядывает молодой женщине в опрокинутые очи. Та берёт бокал и, улыбнувшись в ответ, идёт вдоль другой стены кабинета, разглядывает документы в рамках под стеклом.

– Батюшки мои, сколько всяких наград! Никогда б не подумала, что один человек может быть обладателем стольких премий…

– Наш Победитыч не только сам получает, но и о других печётся, – заметила Людмила Петровна и пригубила из бокала.

– Вот как? А я как раз хотела узнать, не имеете ли вы отношение к комиссии… Тут мой знакомый поэт спрашивал, нельзя ли проведать как-нибудь: стоит ли на премию в этом году претендовать или не стоит.

– В этом году уже поздно.

– То есть можно не суетиться?

– Именно так. На этот год уже всё распределили. В следующем… Впрочем, мне не совсем ясно, почему вы о ком-то беспокоитесь, тогда как сами…

– Вот именно! – Людмила Петровна доливает в свой бокал, взяв бутылку в обе руки. – Ещё выпью с вами и ухожу. Дела, знаете ли… Кстати, Победитыч, как подготовка к юбилею идёт?

– Которую ночь не сплю…

– Что так?

– Только засну, как от беспокойства просыпаюсь – не забыл ли кого включить из нужных людей в список?! Я не шучу – в поту холодном просыпаюсь. Одних vip-персон более сотни. Не считая композиторов, певцов…

– Где ж ты столько денег на банкет наберёшь?

– Друзья помогут! – и опять заглядывает в глаза молодой певице. Та, завлекающе улыбаясь, мурлычит:

– Я-таки поражаюсь общей безвкусице!.. У вас более двухсот песен издано! С нотами! И поют их известные певцы. Не говорим про сборники и прочее. Но вот я иду мимо этих ларьков на вокзале – и что же я слышу?! Чего только не голосят. А вас нет на лотках.

По тому, как Заточкин прикусил верхнюю губу, видно, что он затрудняется, как отреагировать, ему мерещится, может быть, подвох, он смотрит на Миронова, но выручает опять Людмила Петровна:

– А это всё потому, что исполнителей не тех подбирает.

Заточкин смотрит на певицу:

– Вы слышали мои песни?

– Да. И кое-что я исполнила бы иначе. И, смею думать, гораздо лучше.

– Прошу прощения, я должна вас всё же покинуть, – Людмила Петровна берёт под локоть Миронова и выводит из кабинета, в дверях делает пальчиками характерный прощальный жест.

– Мироша, – говорит она полушёпотом уже в коридоре. – Ей-ей, у тебя такой вид, точно ты решился на подвиг. Давай отложим до лучших времён. А? Нелётная погода нынче.

Ейей удивился: чего это она с ним так – как с ребёнком, право?

– Я нечаянно унёс бокал… – Ефим Елисеевич делает попытку высвободить локоть.

– Ничего страшного. Я вот его сперва допью, – забирает у него бокал Людмила Петровна, – если ты не возражаешь. Разве я не заслуживаю лишней порции шампанского? А после как-нибудь занесу. А ты ступай, ступай… Слышала я про козни – ваш дурачок Чур повсюду разносит… А может, он и не дурачок вовсе, а? Прикидывается? Как ты считаешь?

6. Дневник Алевтины. Эдуардос.

С Юлей я подружилась в институте. Она была несуетна и вдумчива. Полная противоположность мне. С остальными девчонками мне было скучно. Почему? К примеру, армяночка, которая сидела со мной рядом на лекциях, купила себе тапочки за 120 рублей, большие деньги по тем временам, и всю лекцию хвасталась ими… и были эти мелкие интересы моей соседки такими никчёмно-тягучими, такими пустыми в сравнении с творчеством Мопассана, о котором рассказывал лектор, что… Короче, я уже не знала, куда деться от её назойливости, от этих её тапок. И вообще – от всех девчачьих разговоров, пересудов, сплетен. Изо дня в день – жу-жу-жу-жу! О чём, что к чему? Я чувствовала себя провалившейся в болото. Хоть беги! Знала бы куда, так бы, верно, и сделала. И продолжались мои мучения до появления Юлии.

Она пришла на наш курс из декретного отпуска, и я сразу поняла, что это единственный человек в группе, с кем я могу общаться. Её глаза были спокойны, а речь отличалась от банальной трескотни всех остальных девчонок рассудительностью.

Её же поначалу отпугивала моя эмоциональность, чрезмерная открытость. Потом она сама позвонила. «Ты меня напрягала, даже пугала своей непредсказуемостью». А в итоге мы с ней сейчас как телепаты. Она моя совесть, а я – её. Не очень напыщенно звучит?

А так, конечно, я была очень взбалмошной и… говорила напропалую всё обо всех и обо всём, что думала. И была в этом, наверное, изрядная прямолинейность на грани глупости. И Юле поэтому, в конце концов, стало тяжко со мной, не интересно, и она стала отдаляться. И наша дружба постепенно угасла. А вот после аварии (институт уже закончен), когда я стала гораздо с большим пониманием относиться к окружающим и слабостям людским, мы вновь сблизились. Во мне что-то прочкнулось, в моём сознании произошёл некий прорыв… Да. Я сделалась мягче, более требовательна к себе, чем к другим, эгоизма, себялюбия поубавилось. Я стала, можно сказать, не только себя слушать, но и других вокруг замечать и воспринимать с любопытством неофита… я будто открыла новый для себя мир, который был для меня закрыт до этого самомнением…