Из Лондона в Австралию - Софи Вёрисгофер

Затем зонт опять опустился, и все приняло прежний вид.

Но если бы кто-нибудь заглянул за лист газеты, то увидал бы во взгляде незнакомца громадное изумление, смешанное с гордым торжеством.

Торстратен, с своей стороны, покачал слегка головой. Не взглянувши хорошенько на человека в сером, он сказал: – Это не он. Его, должно быть, еще нет. И потом продолжат есть.

Но все в жизни имеет конец, в том числе и ужин, если даже окончание его страстно хочется отодвинуть подальше.

Маркус хотел перехитрить, Торстратен видел это и, несмотря на это, должен был, наконец, вынуть бумажник и достать из него билет в тысячу фунтов, который передал Антону. – Заплатите в кассе, – сказал он вполголоса, тщательно скрывая свое беспокойство.

В тот же момент Маркус поднялся. С намерением? Но с каким?

– Антон!

– Сэр?

– Вы знаете этого господина? Который с зеленым зонтиком?

– Это…

– Шш! Не нужно имени. Если бы он стал с вами разговаривать, или делать вам какие-нибудь знаки, не обращайте на него внимания, и, если бы он стал требовать у вас билет, не давайте ему ни под каким видом, а пройдите мимо, как будто вовсе его не знаете.

Антон поклонился. – Хорошо, сэр, но…

– Тут не место никаким «но». Могу я рассчитывать на ваше послушание, Антон?

– Да, сэр, конечно.

– Хорошо, в таком случае идите.

Наш друг стал пробираться чрез густую толпу людей, которые ходили взад и вперед и очень затрудняли его движение к кассе. Он держал врученную ему драгоценность в зажатой руке, – кто захотел бы отнять ее у него, тот прежде должен был бы отнять у него жизнь.

Маркус был уже тут. Он подмигивал ему, что-то шептал, делал многозначительные жесты указательным пальцем правой руки. – Вы, вы…

Антон на ходу обернулся на своего господина. Стул Торстратена был пуст, его нигде не было видно.

Странное чувство шевельнулось в душе Антона. Сколько раз он ни менял билета, голландец каждый раз исчезал и появлялся снова лишь тогда, когда дело было сделано. Что это значит? Но теперь у него не было времени разгадывать загадки. Маркус протолкался совсем близко к нему, приподнял свой зонт и, смотря ему прямо в лицо, повелительно сказал: – Дайте мне билет. Скорее!

Наш друг не обратил ни малейшего внимания на эти быстро сказанные слова, он шаг за шагом двигался в кассе, а вместе с, ним, не отставая, двигался и человек в сером. Антон испугался. Торстратен, очевидно, ошибся, незнакомец наверно был тот самый друг, с которым он держал пари и который как раз теперь, в последний момент хочет обнаружить себя и сказать: – Я давно узнал тебя. Какая досада!

Антон еще раз обернулся назад. Торстратена не было, видно. – Слушайте же, – прошептал ему на ухо Маркус. – Разве вы меня не узнаете? Я приказываю вам отдать мне билет.

Антон не слушал его. Он подошел к кассе и передал билет в руки кассира. – Деньги, сэр! – сказал он, пользуясь теми немногими английскими словами, которым научил его Торстратен. – Прошу разменять.

Кассир взял билет и, осмотрев его со всех сторон, хотел положить в особое отделение своей кассы. Но в это время господин в сером, энергично расталкивая публику, протянул руку и сказал кассиру: – Позвольте, сэр.

Кассир, казалось, был крайне изумлен. – Мистер Соундерс! – сказал он. – Вы здесь? И по поводу этого билета?

– Да, позвольте, пожалуйста, мне посмотреть бумагу.

Испуганный кассир передал ему билет, и мистер Соундерс вынул лупу и стал его рассматривать. Настала всеобщая тишина, и только шепотом передавали друг другу, что это мистер Соундерс, наводящий ужас агент тайной полиции.

Через несколько минут этот господин спокойно опустил билет в боковой карман. – Фальшивый! я так и думал.

Каесир вскочил. – Билете, сэр? Но, но…

– Счет по карте, хотите вы сказать? Да, тут уж я вам помочь не могу.

– Где же барон, – вскричал кассир. – А его слуга? Он только что был тут у стола.

Полицейский чиновник засмеялся. – Оставьте мальчика, – сказал он, – он ничего же знает. А этого гуся, Корнелиуса Тар Вейна, мы поймали, на этот раз ему не уйти. А может быть, в сеть попадет и другая, давно желанная птица.

– Здесь несколько чиновников? – спросил кто-то из публики.

– Весь дом, оцеплен.

– Бр, как неприятно!

Через несколько минут зала опустела. Знатные посетители были недовольны, что час их отдыха нарушался такими неприятными вещами, как арест и преследование.

Антон тоже исчез. В тот момент, когда всеобщее внимание было обращено на полицейского чиновника Маркус взял его за руку и толкнул к двери. – Долой отсюда, юнец! Долой, пока не поздно.

Антон, не раздумывая долго, сбежал вниз по лестнице и через кухонную дверь, на улицу, но здесь его остановил человек в мундире словами: – вы арестованы, и рука этого человека опустилась ему на плечо. Но Антон вырвался и скрылся в тени противоположной стороны улицы прежде, чем поймавший его успел оглянуться. Он летел по шоссе, как птица, как ветер, несущийся по равнине. Через несколько минут преследователь его увидал, что ему не догнать быстроногого юношу.

Правда, и Соундерс сказал, что этот неважен, но что обоих взрослых, – того, который с бородой и в очках, и другого, со страшным шрамом, не выпускать ни в каком случае.

Ворча и отдуваясь, блюститель закона вернулся на свой пост, а Антон между тем бежал все дальше и стал замедлять свой бег лишь тогда, когда пробежал больше мили от ресторана.

Он огляделся. Слева с однообразным шумом текла река, справа, в некотором отдалении, стоял дом, в котором он провел последнюю ночь. Слава Богу! не давая себе отчета, он бежал как раз в этом направлении.

Почти не сознавая, инстинктивно, он отыскал свою комнату на чердаке и переменил пестрый костюм на свое обыкновенное платье. Гребень и щетку он захватил с собой, а затем…

Да, ему не с кем было прощаться. Он мог приходить и уходить, и никому не было до него дела.

Сегодня эта мысль резала его, как ножем.

Тихонько закрыв на собой дверь, он опять очутился, на улице.

Куда же теперь?

Было так страшно холодно… Для несчастного, бесприютного мороз бывает всегда особенно жесток. Каждый порыв ветра словно несет воспоминание об его несчастий.

Антон шел без всякой цели, прямо, куда глаза глядят. Только теперь он начал понимать дело, и глаза его открылись.

Итак, это были фальшивые билеты, которые Маркус подделывал, а Торстратен пускал в ход, конечно, не сам, так как это было опасно, а через него, нашего друга, который теперь, при мысли о такой низости, сжимал кулаки. Он тоже помогал грабить бедных, честных людей.

Все эти мелкие торговцы сигарами, мясным товаром, писчебумажными принадлежностями, как, горько жалели они о потере своих десяти фунтов! Многие из обманутых, конечно, поспешили, по возможности скорее, сбыть фальшивый билет кому-нибудь другому, из одной боязни убытков, которых их собственное маленькое дело не могло бы вынести. Таким образом бессознательно они сами входили в грех по чужой вине.

При этой мысли Антон невольно подумал о своей роли в этом деле и его бросило в жар.

И припомнились ему слова хозяина-немца. «Разве вы не находите странным, что предприниматель угощает своего мальчика для посылок дичью и бордо»?

Теперь он понял, для чего это было нужно. Его закармливали, чтоб ослепить, чтоб погубить его.

Мало-помалу для него все стало ясно. Маркус жил в этой ужасной норе, чтоб никто не мог его видеть, он избегал дневного света, потому что деятельность его была преступна.

Даже больше. Все то, что Торстратен говорил о Томасе Шварце и об его поимке, все это выдумки. Он не знал Томаса, ничего не знал о нем, и все, что он говорил, имело одну цель, – заручиться преданностью Антона, чтобы сбывать фальшивые билеты.

Антон остановился в ужасе. Теперь, наконец, чаша была переполнена, он потерял все, даже свою собственную безупречность, право жить в Лондоне, возможность увидаться с отцом. Ежеминутно его могли остановить на улице и заключить в тюрьму. Он хотел сбыть фальшивый билет, он был в сообществе с мошенниками и преступниками.

И страстная тоска по родине переполнила его сердце.

Если б между ним и его немецкой отчизной не лежало непреодолимой преградой море, он на собственных ногах пробежал бы все эти мили, чтоб дома протянуть руки к людям, которые говорят на его родном языке, просить их помощи, рассказать им несчастья, постигшие его и отца; пусть они рассудят их, только рассудят, больше ему не нужно ничего.

Но это было невозможно. Он никогда не попадет в Германию. Никогда. Обширное море преградило ему путь на родину.

Медленно шел он дальше. Может быть, вне Лондона, где-нибудь в деревне, он найдет себе работу, чтоб временно поддержать свое существование до тех пор, пока…

Увы, у него нет ни цели, ни места, куда бы стремиться. В Лондон вернуться невозможно, нельзя даже написать хозяину-немцу, потому что письмо может навести на след сыщиков.