Добрые люди - Павел Кренев

На крыльце сидел отец, только что пришедший с работы, и курил любимые папиросы «Красная звезда». Он увидел меня, и папироса чуть не выпала у него изо рта, чудом зацепившись за краешек губ.

Вероятно, он, старый военмор, отслуживший всю войну на Северном флоте, в жизни не видел стольких значков на морской форме. Отец встал, вытянул руки по швам и, улыбаясь, доложил:

– Товарищ адмирал, за время Вашего отсутствия в нашем доме ничего плохого не случилось. – Потом добавил: – Хорошего – тоже.

Вся семья слушала мой рассказ о корабле, о пушках, о военных моряках, о компоте. А отец по этому поводу выпил две рюмки водки, и когда мама унесла бутылку и куда-то спрятала, он сходил на поветь и пришел оттуда с кружкой браги. На повети стоял деревянный ушат с недавно поставленным на брожение суслом, и хотя оно до конца не выбродило, отец бражку выпил с удовольствием.

Потом мы долго с ним сидели на крылечке, и отец с мокрыми глазами рассказывал о войне, о походах, о морских боях, о своих товарищах. Он впервые разговаривал со мной как со взрослым, как с равным.

Наутро я прямо в форме пошел искать Клавку Федотову. Нашел ее на речке, где та полоскала белье. Протянул ей конверт, на котором было написано: «Клаве Федотовой от матроса Николая Кислицына».

Клава вытерла руки о подол, недоверчиво взяла конверт и, вытаращив на меня свои голубые глазки со светлыми ресницами, спросила с зарождающимся интересом:

– Кто эт такой, Николай Кислицын? Что эт за чувырла такая?

– Сама ты чувырла, Клавка! Кислицын – это лучший матрос на боевом корабле.

– Наверно, лучший болтун. Такой же, как ты. Ишь, вырядился, – ехидно ухмыльнулась Клавка. – Прямо «варяг» какой-то.

Обиделся я на Клавку за Кислицына и за себя и ушел в деревню.

Странно, но Клава нашла меня уже часа через два на краю деревни, около рыбзавода. Она пришла одетая в нарядное платье. Глаза ее горели глубоким голубым светом.

Она взяла меня за руку, отвела в сторонку, усадила на бревнышко и, глядя мне в глаза, стала расспрашивать:

– Какой он, этот моряк? Как он выглядит? Женат ли он? Пользуется ли уважением в коллективе?

Голос у Клавки был при этом тревожный и ласковый одновременно. Видно, письмо замечательного матроса Кислицына взволновало ее девичью душу. Высокая грудь ее от дыхания поднималась еще выше.

Не знаю почему, но я стал Клавке бессовестно врать.

Я преподнес этого маленького лысоватого худенького матросика статным красавцем с густой шевелюрой.

Вероятно, непроизвольно я желал Клавке большого женского счастья.

– А какой у него рост? – с волнением в голосе поинтересовалась она.

– А ты встань, и я сравню.

Клава поднялась, задрала подбородок.

– Ты ему примерно до носа будешь, – успокоил я ее.

– Это нормально, – Клава махнула рукой и опять села.

Она какое-то время молчала, глядела на воду, потом сказала будто бы самой себе:

– Он такой красивый, Николай Кислицын, а я такая деревенская… Наверно, я ему не понравлюсь.

Такой подход меня возмутил. Федотова была настоящей красавицей, мне самому она нравилась, и я сказал вполне честно:

– Клава, ты очень красивая, правда, очень. – И совсем обнаглев, я шарахнул: – И сам бы на тебе женился, когда подрасту.

Клава вскочила, звонко засмеялась, наклонилась и погладила легкой своей ладонью меня по щеке.

– А ты ничего, матросик, славненький. Только маленький совсем, а мне замуж надо, понимаешь?

Она отвернулась и пошла по морскому берегу босиком, в новом нарядном платье. От меня. К матросу Николаю Кислицыну.

Наверно, они потом долго переписывались, верещали друг дружке всякие телячьи нежности, сю-сю там, ма-сю.

После службы Николай и в самом деле приехал к нам в деревню. Приехал за своей невестой, Клавдией Федотовой.

Они долго гуляли по морскому берегу, по полям и все время звонко над чем-то хохотали. Им было хорошо вдвоем.

Из маревой дали засыпающего моря кричали им протяжные песни полусонные чайки, качающиеся на серо-бирюзовых, гладко-покатых волнах.

И худенькая фигурка Николая Кислицына все касалась и касалась плотного поморского тела Клавдии Федотовой.

А потом они уехали. Наверно, из них получилась прекрасная пара.

Больше Клавку я никогда не видел. Есть такое свойство в природе: женщины покидают свой дом, уходят за своим избранником и никогда больше не возвращаются к родному порогу. Такова суть женщины. Мужчины так не могут. Мужчине всегда нужно умереть там, где он родился.

А в тот день вечером был сеанс фильма про Фантомаса.

Я подошел к киномеханику Нине Владимировне и отдал ей письмо от экипажа эскадренного миноносца «Стремительный».

Она долго его читала и почему-то все время посматривала на меня с большим удивлением, как на странную вещь, неожиданно перед ней появившуюся. Кончив читать, она на меня уставилась, сделала глотательное движение и смогла только сказать:

– Ну-ну, проходи, тимуровец.

Никогда я не получал такого удовольствия от кино, как в тот раз. Но надо сказать и горькую правду: этот праздник продолжался недолго.

Уже в следующий раз Нина Владимировна, как ни в чем не бывало, потребовала от меня денежки за билет, и опять пришлось мне лезть на печку. А письмо моряков сгинуло где-то в глубине билетной сумки Нины Владимировны. Может быть, лежит до сих пор там.

А значки с моей груди тоже быстро исчезли.

Какие-то на что-то обменял, другие кто-то попросил поносить и не вернул потом, какие-то просто потерял. Форма тоже быстро истрепалась.

Давно это было. Как давно!.. Но до сих пор в душе живет ощущение праздника, которое я испытал в тот летний солнечный день.

Я благодарен этому дню, благодарен военным морякам, согревшим, может быть, и мимоходом мою мальчишескую душу, благодарен Летнему берегу Белого моря, ласкавшему босые мои ноги.

Не знаю, зачем к нашему берегу приходил тот корабль. Может быть, для того, чтобы память о нем сохранилась на всю жизнь.

Первый бал Пеструхи

Лесная быль

Топот звериных лап Глухарка слышала давно, но надеялась, что звери пройдут мимо. Так было уже не однажды. На этот раз избежать беды не удалось. Отодвинув длинной мордой хвойные ветки, Собака удивленно уставилась на нахохлившуюся птицу. Вздрагивающий черный нос ее со свистом втягивал воздух, отвисшие мокрые уши блестели коричневой вьющейся шерстью. Морда Собаки была слишком близко, и Глухарка не выдержала. Она с тяжелым треском сорвалась с гнезда и, разбрызгивая с крыльев влагу, полетела прочь. Глухарка хотела увести Собаку как можно дальше. Для этого она летела медленно над самой землей, время от времени складывая крылья и почти плюхаясь на землю. Вначале Собака, похоже, поверила в эту игру. Она стремительно мчалась за Глухаркой, делая рывки вперед и норовя схватить ее зубами, когда та припадала к земле. Потом ей это, видимо, надоело, и Собака, бросив бесполезную погоню, вернулась к гнезду Глухарка села на вершину сосны, тревожно и плачуще заквохтала. Она поняла, что гнездо погибло. Теперь яйца были совсем беззащитны.

Собака, стоя над ними, с любопытством рассматривала эти большие желто-коричневые шары. Подобных ей раньше есть не приходилось. От них дурманяще пахло крупной лесной птицей. Подстрелив такую, ее Хозяин всегда радовался. Собака была сыта, но она не могла бросить столь большого лакомства. Сунув морду в самую середину гнезда, она осторожно обхватила зубами яйцо и затем, немного запрокинув голову и слегка оскалившись, стиснула яйцо языком. Скорлупа треснула, и густая пьянящая жидкость залила всю пасть. Потом Собака точно так же подхватила второе яйцо и вновь запрокинула голову, но в этот момент услышала зов Хозяина. Так, с яйцом в пасти, размахивая в веселом галопе длинными ушами, она разом выбежала на дорогу, по которой шел Хозяин. Яйцо Собака положила перед ним, оскалив зубы и обнажив темные десны, к которым прилипли кусочки скорлупы. Хозяин, к ее удивлению, не разделил этой радости и вместо поощрения за принесенный шар, так пахнувший той самой большой птицей, сердито сказал:

– Глупая, мы этот выводок лучше осенью перестреляем. Куда он денется!

Потом он прицепил Собаку на поводок и перед тем как уходить раздраженно пнул лежащее на земле яйцо, отчего скорлупа разлетелась в разные стороны, а от желтка на черной весенней земле осталось красное пятно, похожее на кровоподтек.

Все это старая Глухарка видела с вершины сосны. Она сидела там, еще долго дрожа от страха, что Человек, самый опасный враг глухарей, и его Собака могут вернуться к ее гнезду. Мелкий частый холодный дождь все капал и капал с неба, проникал ей под перья. Глухарке было холодно, но она, съежившись и дрожа, все сидела на вершине дерева и смотрела в сторону, куда ушли ее враги.

Солнце тронуло острые верхушки растущего на дальних холмах леса, когда она вновь села на свое гнездо. После захода солнца Глухарка встала и быстро пошла к старому брусничнику. Там она недолго поклевала прошлогодние, но все еще хранящие сочность листья, подергала выбивающуюся из-под земли на южном склоне небольшого косогорья молодую зелень и вернулась к яйцам.