Гусман де Альфараче. Часть вторая - Матео Алеман

Вообразите, каково было мне лежать в таком месте и в такое время! Как я боялся быть узнанным! Как трепетал разоблачения! Самое ничтожное движение руки или ноги могло разбудить графа и стоить мне жизни. Я был раздет и безоружен и рассчитывать мог только на свои кулаки. Если бы даже мне удалось вырваться из рук графа, я наверняка не ушел бы от челяди, не зная даже, как и куда бежать.

Мало того: дон Луис и графиня смеялись и разговаривали так громко, что я слышал почти каждое их слово, и опасение, что они разбудят графа, все возрастало. Я терзался, не имея возможности подать знак, чтобы они говорили потише, если уж не намерены поторопиться. Я изнывал от страха, и все же, из гордости и самолюбия, не трогался с места. Наконец, под утро, они, громко смеясь, вошли в спальню с зажженной свечой, подняв великий шум. Я подумал, уж не рехнулись ли они от радости. Это сокрушило меня еще сильнее, чем мысль о собственной неминуемой гибели, ибо мне стало ясно, что теперь все пропало и мы поплатимся жизнью, честью и добрым именем — они за дело, а я с ними заодно. В одну минуту передо мной промелькнули тысячи картин, одна страшнее другой. И, среди всех моих терзаний, они подошли к кровати, графиня отдернула полог, и нас залил дневной свет. Я едва не лишился чувств; вздумай я бежать, у меня подкосились бы ноги.

Но очень скоро я пришел в себя; графиня откинула одеяло, и тут открылся обман: подле меня лежал вовсе не граф, а молодая девушка, прекрасная, как майское утро, юная сестра графини. Я был так ошеломлен и ошарашен этой проделкой, что лишился языка и не придумал ничего умнее, чем встать, как был, в одной сорочке, и пойти за своим платьем. Ныне мне зазорней вспомнить об этом, чем о моих ночных страхах. Теперь вы знаете, ваша светлость, какие труды и опасности я перенес, и можете судить, заслужил ли я перстень».

Коннетабль очень смеялся и объявил, что дон Луис не вправе жаловаться на несчастную любовь, ибо он, пусть поздно и со многими треволнениями, все же добился исполнения своих желаний, а посему не может притязать на обещанную награду. Но и дон Родриго ее не заслуживает, так как вовсе не спал в одной постели с графом и не подвергался никакой опасности; напротив, над ним подшутили приятно и безобидно. По этой причине бриллиант не достанется ни одному из них.

И, сняв с пальца перстень, коннетабль вручил его дону Родриго с просьбой отослать юной девице, с которой тот спал на графской кровати, ибо она одна в ту ночь подвергалась опасности и находилась под угрозой.

На этом повесть окончилась, и гости, весьма довольные, принялись обсуждать решение коннетабля, его тонкий ум и справедливость суждений. Все хвалили его учтивость и любезность; но время шло, разговор понемногу затихал, и гости стали расходиться, ибо каждого призывали его дела и заботы.

ГЛАВА V

Некая римская дама, ища способа защитить свою честь от посягательств французского посла, зло подшутила над его пажом Гусманом де Альфараче, что повлекло за собой другие, еще более прискорбные события

Все писавшие о природе молнии уверяют нас (и опыт подтверждает их слова), что главное ее свойство — беспредельная гордыня, ибо, пренебрегая всем слабым и непрочным, она устремляет свой удар на то, что крепко и несокрушимо: молния поражает стальной клинок, но минует мягкие ножны; разбивает в щепы могучий дуб — и не трогает гибкой тростинки; вдребезги разносит мощное строение или горделиво вознесшуюся башню — и щадит сплетенную из веток хижину. Если ударит в человека, то обратит в прах кости, словно они созданы из хрупкого стекла, но не повредит одежды. Она расплавит серебро, золото, монеты, но оставит в целости кошелек, где они хранились. Лишь достигнув земли, теряет молния свою мощь: только земля может ей противостоять. Вот почему люди, боящиеся молнии, укрываются во время грозы в пещерах и глубоких подземельях, ибо только там обретают безопасность.

Таков и безрассудный задор молодости: словно сверкающая молния, он избегает целей простых, доступных и обычных и устремляется к величайшим трудностям и сумасбродствам. Молодость не знает закона, не боится греха. Словно необъезженный конь, несется она вскачь, не разбирая дороги, неведомо куда; вся во власти слепых порывов, она не дает разуму оседлать ее и в испуге шарахается от самой легкой ноши. Безумие ее так велико, что даже исполнения всех прихотей ей мало. Укротить этого дикого зверя могут лишь смирение и покорность; одни они в силах ее образумить; это земная толща, против которой бессильна ее ярость, это противоядие и твердыня, служащие от нее защитой.

Отсюда следует, что напрасно ждать добра от юноши, не приученного к смирению и покорности, ибо молодость — это начало и исток всех грехов. Мне с детства во всем потакали; я вырос беспутным и не желал быть иным. Однако благоразумие — детище жизненного опыта; с годами оно возрастает, и беда была бы невелика, если бы я впадал в заблуждение единственно по молодости лет. Но скверно то, что памятные случаи в Малагоне и Толедо не научили меня бояться женского коварства. Вместо того чтобы последовать примеру ошпаренного кота, с опаской глядящего на холодную воду, я снова доверился женщинам и позволил поймать себя в ловушку; если столь обширный опыт не научает нас уму-разуму, то мы либо глупы, либо потворствуем своим низменным желаниям и страстям. И последнее будет вернее. О, если бы творцу было угодно, чтобы я наконец одумался и сказал себе раз и навсегда: «Nec plus ultra»;[32] если бы на этом рубеже я сумел воздвигнуть столпы жизненного опыта и никогда более не поддавался искушению! Но оно одолевало меня снова и снова (как ты увидишь из дальнейшего), хотя ни разу я не мог похвастать, что благополучно унес ноги. Что поделаешь! Влюбленный отдает предмету своей любви и волю и разум; не удивительно, что, лишившись и того и другого, он совершает одни лишь глупости и сумасбродства.

Господин мой, французский посол, увлекся некоей известной в городе дамой; это была супруга влиятельного римского дворянина, звали ее Фабией, и я частенько околачивался возле дома этой сеньоры, что было, к немалому ущербу для ее доброй славы, замечено соседями. Подозрения эти были, однако, неосновательны, ибо она никогда не давала моему господину повода для ухаживаний и ничем его не поощряла. При всем том никому не заказано влюбляться, безумствовать и биться головой об стену; воспрепятствовать этому невозможно, и господин мой поступал так, как подсказывала ему страсть, а сеньора делала все, чтобы защитить свое доброе имя и уберечь честь своего супруга.

Правда, и мы были не настолько слепы, чтобы не видеть того, что само бросалось в глаза, и не совсем заблуждались; кое-какие основания для надежд у нас были, хоть и незначительные.

Муж этой дамы был стар, скуп и безобразен; судите сами, как сильны три таких ворога, когда они ополчаются на женщину молодую, красивую и своенравную. Полагаясь на этих союзников, а также на собственную ловкость и на помощь молоденькой камеристки, с которой я завел шуры-муры, я и надеялся добиться цели. Мог ли я проиграть игру, имея на руках такие козыри, если бы не моя несчастливая звезда?

Но судьба решила иначе. Не все просто, что кажется простым. Добродетель бывает сильнее всех соблазнов, и ничто не заставит честную женщину стать бесчестной. Узнав, что служанка водит со мной шашни, сеньора решила проучить нас обоих, да так, чтобы ничем не поступиться, а меня осрамить на весь город. Она видела мое усердие и убедилась, что ее камеристка, а моя любезная, изо всех сил старается мне помочь. Девушка с утра до ночи донимала намеками свою госпожу, не упуская случая напомнить ей о любви моего сеньора, и поминутно заводила об этом разговоры, уснащая их (без всякой моей просьбы) недомолвками и обиняками, на которые была великая мастерица; так что достойная сеньора в собственном доме не имела покоя от нас, а на улице от сплетниц. Однако она не подавала и виду, что возмущена, не устраивала сцен, не поднимала шума; а ведь иные дамы охотно все это делают, чтобы выставить напоказ свою добродетель и под ее прикрытием без помех пользоваться свободой. Честная женщина устраивает свои дела честным путем, не предавая их огласке и не допуская толков и пересудов. На свете добрых людей куда меньше, чем злых; мы сами нехороши, потому и любим подозревать в ближнем дурное, и худая молва всегда заглушает добрую, как плевелы — пшеницу.

Будучи уроженкой Рима, эта сеньора замыслила подвиг, достойный римлянки. Она понимала, что ей грозит гибель, и прибегла к хитрости, притворившись влюбленной и дав понять, что почти готова сдаться. В один прекрасный день, когда служанка снова закинула словцо о нашем деле, она улыбнулась и сказала с веселым видом: «Николетта, — так звали девушку, — поверь, ты попусту тратишь слова и напрасно так красноречиво меня уговариваешь; я всей душой расположена к Гусману и отнюдь не против того, о чем он хлопочет. Да и господин его таков, что самой благородной женщине не стыдно принять его дружбу и внимание. Но ведь ты знаешь, как трудно было бы скрыть нашу тайну от посторонних глаз; между нами ничего не было, я не подавала ни малейшего знака согласия на свидания, хотя, может быть, и сама их желаю; я ни о чем не говорила даже с тобой, единственной моей наперсницей, а сплетни ходят уже не только среди соседей, но и по всему Риму. Раз дошло до того, что я не могу ни зажать рот кумушкам, ни противиться любви этого кабальеро, прошу тебя об одном: пусть все останется в глубокой тайне. Скажи Гусману, чтобы сегодня ночью и в последующие две-три ночи он приходил к нашему дому, пока мы не улучим минутку, чтобы повидаться с ним и переговорить обо всем подробно».