Между жизнью и смертью - Наби Даули

Немец опять было раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но тут от бараков послышался голос.

- Постойте, постойте, - торопясь, кричал какой-то пленный, едва волоча свое обессилевшее тело. И мы, и немец с ножом притихли в ожидании, решив, что бегущий возьмется зарезать лошадь.

- Гут, гут, - проговорил немец и, едва тот приблизился, протянул ему наточенный до блеска нож. Пленный отвел нож рукой и, подойдя к лошади, обнял ее за шею и с жаром принялся ласкать.

- Титан, Титанушка ты мой, - повторял он, - и ты попал в плен? Вот и меня занесло сюда...

Услышав его голос, лошадь сразу навострила уши и приподняла голову, открыв глаза.

Боец продолжал трепать и гладить ее по шее. А та, обнюхав его карманы, положила ему на плечо морду.

- Нету, милый, нету, - ласково проговорил пленный извиняющимся тоном, - не дают тут хлеба.

Немецкий солдат отпихнул пленного. С трудом удержавшись на ногах, тот снова двинулся к Титану.

- Вег, вег! - зашумели немцы, отгоняя его.

Титан, повернув голову, смотрел на своего старого хозяина.

- Не режьте его, не режьте! Он такой же пленный, как и мы, - закричал боец, но тут же прогремел выстрел. Титан вздрогнул. Потом, собрав все силы, поднялся на дыбы. В эту минуту он показался нам огромным и величественным, как гора. Он заржал, как-то странно, вздрагивая ноздрями; ржанье его прозвучало как хохот сумасшедшего, и Титан всей своей тяжестью грохнулся оземь. Из груди его ударила струйка крови и алой лентой побежала по снегу.

Лошадь вздрогнула еще раз и медленно вытянула ноги. Большие черные глаза ее раскрылись. В них я увидел высокие тучи, спокойно плывущие по небу.

НОВЫЙ ДРУГ

Дорогой читатель, тебе, наверно, тяжело читать эти записи: мне приходится то и дело говорить о смерти. Но что делать? Где фашизм, там убийства неизбежны. Гитлеровцы обосновали свои зверства "научно". Их расистская "теория" провозгласила единственно полноценными людьми на земле только немцев "арийской крови". Все другие нации и народности были объявлены существами низшими, созданными для рабства.

Свой путь к мировому господству гитлеровцы прокладывали огнем и мечом. Они ринулись на человечество, как темная туча саранчи набрасывается на поля. Жизнь на земле оказалась под угрозой. Кто мог остановить бронированную машину фашизма и выбить из рук его кровавый меч?

Надежды всего мира обратились к Советскому Союзу, к его отважным воинам.

Страшен был для фашистов советский солдат. Им стало ненавистно не только оружие в руках советских людей, но и само их существование на земле. Ведь мы были вооружены прежде всего учением Ленина. А такое оружие из рук не выбьешь. И фашисты опасались даже взятых в плен израненных и обессилевших солдат.

Наша стойкость, наша любовь к Родине, которую мы не скрывали от врага, уже была ненавистной и опасной для гитлеровцев "красной пропагандой". Что им было делать с этими пропагандистами? Умертвить всех, стереть с лица земли! Иного пути для фашистов не было.

Вот почему мне в своих записях приходится говорить о событиях страшных и трагических. Но все это правда; я рассказываю лишь то, что видел своими глазами.

Если мне удастся показать хотя бы тысячную долю тех страданий, которые принес людям фашизм, то я уже выполню добрую половину своего долга перед тобой, дорогой читатель. А другая половина моего долга в том, чтобы рассказать, как мы устояли в фашистской неволе, не покорились страху сорока смертей.

...Настала зима 1941 года. Смерть подступила к нам еще на один шаг. Было голодно - теперь пошли еще лютые морозы. Снега, правда, было пока немного: там и сям проглядывало темное тело земли, точно она была застлана изодранной простыней. Либо оттого, что я сам мерз, либо еще отчего-то, но мне чудилось, что земля тоже ноет от стужи.

В бараках негде согреться. Станешь босиком на цементный пол - подошвы обжигает холодом. Пленные накручивают на ноги или нашивают на спину любую тряпку, какая попадется под руки. Некоторые раздобыли где-то пеньковой веревки и плетут себе лапти. А у меня и шинелишки нет. В теплые дни еще можно было терпеть. Но что делать сейчас? Правда, Гриша скроил мне из какой-то мешковины нагрудник. Но разве в нем согреешься?

Как можно было вынести такую лютую зиму в нетопленных бараках? Но мы вынесли. Ведь в нас жила неугасимая надежда. В нашей крови клокотали гнев и ненависть к врагу. Это они согревали нас изнутри.

...Сейчас, в морозные дни, я обычно сижу в бараке, "караулю место". А Гриша уходит "на базар".

Не удивляйтесь: у нас в лагере был "базар". В середине дня пленные высыпали во двор и устраивали своего рода толкучку. В руках у них можно было видеть разные тряпки, пилотки, обмотки, гимнастерки, пуговицы и тому подобные вещи. По нужде, по надобности мы торговались и обменивались своим товаром. Это называлось "махнуть". В иные дни на базаре появлялись даже часы. А в последнее время стали выносить и крупные вещи: брюки и даже шинели. Это была одежда с умерших.

На этот базар и отправился сейчас Гриша. Мне холодно. Я подтягиваю колени к подбородку, опускаю голову, стараясь согреться собственным дыханием. В такие минуты кажется, что умереть было бы легче. Мрачные думы овладевают мной, и я, сам того не замечая, впадаю мало-помалу в забытье. Вдруг на меня опускается что-то теплое. Опускается и словно вбирает в себя - мягкое, точно облачко, - и весь я млею, согреваясь.

И вдруг я слышу:

- Ну, брат, довольно тебе отсыпаться. А то будто десять лет подряд не спал. - И с меня срывают шинель.

Я открываю глаза и вижу смеющегося Гришу. Возле него сидит еще один товарищ. Я ничего не понимаю.

- Знакомься, - говорит Гриша. - Мой земляк, Никита Лазарев, на "базаре" встретил.

Протягиваю руку. Знакомимся. Однако меня интересует другое; я думал, что укрыт Гришиной шинелью, но сейчас вижу: его шинель на нем самом. Значит...

Гриша, поняв мои мысли, весело хлопает меня по плечу.

- Носи на здоровье, татарчонок! - говорит он, широко улыбаясь.

На лице Никиты отразилось большое горе. Лет ему, пожалуй, не больше тридцати пяти, а выглядит он старым и очень изможденным. Лицо покрыто рыжей бородой, щеки провалились, шея вытянулась. Костлявые плечи угловато торчат из-под шинели. Лишь серые глаза горят какой-то упрямой силой. "Красив, наверно, был когда-то парень", - подумал я, глядя на него.

Никита тем временем тоже пытливо разглядывал меня.

- И давно ты тут? - спросил он. Мы разговорились. Я узнал, что до войны Никита работал в Москве на часовом заводе. Оттуда ушел на фронт. В бою его контузило, и в себя он пришел уже у немцев. В лагере Никита встретил своего старшего брата. Но они недолго побыли вместе: старший две недели промучился животом и вчера умер.