Похороны ведьмы - Артур Баневич

Магун машинально схватился за пояс, смял в руке пустой кошелек. Черт побери! Глупо. Нищий выкатился на середину узкой дорожки. Обойти его было можно, но объехать на бочкокате – нельзя.

– Вы с Запада? – проговорил безногий на правильной староречи. – Наверное, ищете кладбище военнопленных? Это не здесь. Ничего не скажу, хоть мы и проиграли, однако устроили им вполне приличные похороны. Но без излишеств. Здесь богачей хоронят.

– Мы приехали не к могилам предков, – пояснил Дебрен, пытаясь припомнить, что напоминает ему голос калеки. – Мы ищем Вильбанда Низкого, который здесь…

– Я Вильбанд, – прервал его калека.

– Распространенное имя, – пояснил магуну Зехений. Затем обратился к калеке: – Нашего кличут Малым.

– А не Низким? Я Вильбанд Низкий.

Дебрен, слегка обеспокоенный, но все еще не поддающийся скверным предчувствиям, улыбнулся, извиняясь:

– Наш – мастер-каменотес.

– Я тоже каменотес. – Вильбанд Низкий хлопнул по тому месту, где у прикованной к будке русалки должны были быть ягодицы, если б мастер не напился во время работы, не испортил бы ценный материал и закончил статую. – Думаю, это видно.

У Дебрена мелькнула мысль, что даже такая, без ягодиц и с гордо изогнутой шеей, русалка смотрится прекрасно. Мысль была глупой и непродуктивной, но временно позволяла не впасть в панику.

– Значит, должен молот над дверью повесить, – поучал Вильбанда Зехений. – А не какую-то паскудину выставлять на дорожке. Здесь ходят погруженные в скорбь и молитвы родственники усопших. Вижу, ты калека, а отходы мрамора, вероятно, гроши стоили, но это еще не повод…

– Это волшебная палочка? – Калека, голодный взгляд которого, как подумал было Дебрен, уставился в его пустой кошелек, смотрел, оказывается, немного левее. – Ты чародей? Значит, я с тобой через забор разговаривал?

Надо же… Чума и мор! Три в одном, золотые руки… Ну и кретин. Хорошо хоть еще не вечер, не то, приняв его за волколака, кладбищенский сторож мог бы из арбалета подстрелить. К счастью, солнце стояло высоко и сильно грело. Румянец не слишком бросался в глаза.

– Так это, значит, вы? – Дебрен попытался изобразить радостное удивление, но у него получился стон.

Зехений, недовольно крутя головой и бурча что-то о хождении под солнцем без шапки, подтолкнул его в спину, направив в тень дерева. Затем насупил брови и бросил вниз злой взгляд.

– Издеваешься, оборванец?

– Можете отказаться от договора. – Безногий как бы не расслышал его. Он смотрел вызывающе, с каким-то угрюмым отчаянием исключительно на Дебрена. – Но закон торговли гласит, что за отказ полагается четыре медяка с каждого серебреника условленной цены. С трех дукатов это будет двести сорок денариев.

– Четверть тысячи? – Монаха аж затрясло. – Ты что, рехнулся?

– Серьезная сумма, – согласился Вильбанд. – Особенно если ее в грязь втоптать. На вашем месте…

– На пергаменте ничего не записано! – торжественно бросил Зехений. – Пошли, Дебрен. Пусть этот хитрюга поцелует нас в зад. Ну что, урезанный? До задницы-то, надеюсь, дотянешься?

Рука калеки стиснула один из базальтовых грузиков, к которым были приделаны ручки, что давало возможность пассажиру тележки двигаться там, где не росло и не стояло ничего, за что можно ухватиться. Каменные блоки были велики, а если добавить еще и длину рук, то Зехений мог бы почувствовать не только губы на ягодицах, но и базальт на лбу.

Теоретически Дебрен с самого начала знал, что коротышка не ударит. И вмешался не поэтому.

– Не надо пергаментов. – Последовали два удивленных взгляда, вероятно, поэтому он сказал: – Мои слова не струйка дыма…

– Чего-чего? – еще больше удивился монах.

– Я тоже не понял, – признался Вильбанд. – При чем тут дым?

Дебрен, неуверенно улыбнувшись, пожал плечами:

– Есть такое выражение… В одной песне… Старой. Так сказал когда-то один поэт.

– Догадываюсь, что не в купечестве или адвокатуре он в поэты пробился. В классики, которых цитируют, – иронично бросил Зехений. – А мнения классиков, в этих отраслях подвизающихся, мало что стоят. Ну, хватит дурить. Время – серебро. Пошли отсюда. А вы, господин Вильбанд, гонцов за нами лучше не шлите, добром советую. Знаете поговорку: "Монаху да законнику суд нипочем". Так-то вот. А если будете настаивать на глупых требованиях, то я вернусь к вам, и эти двести сорок денариев вам в натуре выложу. – Он тронул носком сандалии стенку домика высотой в три локтя. – Иначе говоря: вылью в твою будку целую бочку воды. Сразу поумнеешь. Один стакан рассудок возвращает, а что уж тогда о целой бочке говорить.

– Похоже, – процедил сквозь зубы калека, – кто-то тут силком без масла в святые пролезть захотел. Конкретно говоря, мученической смерти жаждет.

– Эй, успокойтесь! – Дебрен на всякий случай встал между ними. И тут же принялся подталкивать монаха спиной. Глаза Вильбанда располагались лишь немного выше застежки магунова пояса, а с таким человеком удобнее беседовать, стоя на некотором расстоянии. – Слушай, мастер… Русалку ты вытесал?

Камнерез, вероятно, тоже считал, что на расстоянии беседовать удобнее, тем более с человеком, который в данный момент не сидит, поэтому дернул за рычаг в форме руны "Т". Тележка на удивление быстро откатилась к порогу домика.

– Нет. Сама из камня вылезла.

– Красивая, – тихо сказал Дебрен, выдержал удивленный, заметно мягчающий взгляд мастера и добавил: – У тебя божий дар в руках. А нам нужен простой работяга.

– Ага, понимаю. – Взгляд снова стал твердеть. – "Жаль транжирить твой талант, великий Вильбанд. Зачем растрачивать его на какую-то халтуру? Твори для потомства, а эти три дуката оставь серым едокам хлеба насущного, которым творец поскупился ниспослать искру божию". Это ты хотел сказать?

– Ну… в общем, да, – признался Дебрен. – Только не принимай это за словесные выкрутасы. Мне действительно нравится твоя русалка. Такая простецкая, почти гусятница с пригородной лужайки, и в то же время… Это трудно определить словами. Есть, понимаешь, такой илленский миф. О художнике, который изваял статую женщины и сам в нее влюбился. А потом эту статую…

– …оживил, – тихо докончил Вильбанд. – Своей безнадежной, казалось бы, любовью. – Они немного помолчали, любуясь маленьким высеченным из розового мрамора личиком. – Классика. А поскольку автор на написанное жил и ни черта в природе камней не смыслил, постольку его строчкам грош цена. Как и тому твоему… дыму. Ибо слова и есть дым, Дебрен. Даже те, что из уст чародея вылетают. Ценны лишь те единственные слова, о которых говорят, что они становятся плотью. Прощайте. – Он поклонился, ухватившись за рычаг. – И благодарю за науку.