Похороны ведьмы - Артур Баневич

Конюх, на которого указал пальцем Дебрен, в это время подкатывал бочку под зад его мулу. Бочка, украшенная маленькими изображениями священных колес о пяти спицах, выглядела знакомо, однако Дебрен не сразу узнал собственность монаха, сброшенную с телеги дурным крестьянином. Типичная, высотой в три стопы шестидесятигарнцевая бочка смотрелась довольно странно.

В воронку, расположенную в торце бочки и служащую для залива воды, была вставлена – а вернее, вбита, – неподвижная ось, другой конец которой выходил из противоположного торца, причем место выхода было герметизировано вбитой с натягом деревянной втулкой. За время отсутствия Дебрена кто-то – скорее всего конюх – насадил на концы самодельной оси колеса, закрепив фиксирующими штырями. За штырями были укреплены петли, которые позволяли зацепить за кольцо, расположенное посередине укрепленной между петлями растяжки, крюк для упряжи. Конюх, ничего не говоря, подошел к голове мула и принялся его запрягать. Мул, удивленный и растерявшийся не меньше своего хозяина, стоял и не брыкался, когда конюх разворачивал его задом к бочке и зацеплял крюк за кольцо на растяжке.

– На пути у нас две корчмы, с которыми я заключил договор о сотрудничестве. Я поставлю им воду, снижающую уровень похоти, они за это спонсируют мои Кольцовые походы.

– Мне придется тянуть бочку? Ты что, спятил?

– Не тебе, а мулу. Если ее мог тянуть я в поте лица своего, то и мул сможет. И не бочку, а бочкокат. Так это изобретение по профессиональному называется. Ну, давай слезай, не мешай.

Конюх был ни в чем не виноват. Дебрен принял это во внимание и соскочил с седла. Подхватив монаха под локоть, потащил его в угол двора, где сушилось стираное белье обслуги "Шелковой портянки".

– Собираешься цирк под открытым небом устроить? – прошипел он. – Если нас такими Удебольд увидит, то, считай, накрылась оплата! Во-первых, потому что мы частным промыслом на стороне занимаемся, а во-вторых, потому что подвергаем его осмеянию.

– Отец Отцов, – холодно бросил Зехений, – соблаговолил мой метод похвалить. Так что думай, прежде чем говорить. И не трепись о частном промысле. Я с этого ни гроша не имею. Тащу бочку, как Махрус свое колесо, в поте лица, жаре и боли. Не корысти ради, а токмо ради спасения тех несчастных душ, коих изверг рода человеческого и их собственная недоразвитость к греху толкают. А денег ты в любом случае не увидишь. Я таких удебольдов знаю. Славный парень, но…

– Спорим? – буркнул разозленный чародей.

– На талер, – протянул руку монах.

Дебрен руку пожал, однако это не особенно поправило его самочувствие.

– Давай сменим тему, – угрюмо предложил он. – Мы пока что только разведку проводим, потом все равно придется телегами в замок инструмент возить, какой-нибудь подъемник, известь… Привезут тебе бочко… кат, стало быть.

– Я уже и сейчас запоздал.

– Днем больше, днем меньше…

Зехений прервал его, подняв руку и указав пальцем на висящие рядом одежды:

– Видишь это платье? Да-да, это, серое, залатанное. Лен, домотканый, даже не крашеный. Это тебе ни о чем не говорит? Здесь, среди мерзостных тряпок? – Дебрен, слегка побледнев, вглядывался в поношенное платьице, действительно выделяющееся среди цветастого, вызывающего гардероба распутниц. – Точь-в-точь одежка гусятницы, что босиком пасла свое маленькое стадо на городских лугах. Честной, простодушной, простецкой девчонки, что, общаясь с природой, то и дело посматривает то на совокупляющихся бабочек, то на гусака, вскарабкивающегося на гусыню. Нет ничего странного в том, что, работая в здешней атмосфере, девушка нет-нет да тоскливо глянет на мужчину из высшего общества, который мимо нее в вышитом кафтане по дороге промчится. Без таких мимолетных взглядов род людской давно бы уже угас. Но если никто бедняге своевременно стакана холодной воды не поднесет, не научит, то она готова сама к моднику в содержанки полезть. По наивности – с собственной подушкой и… Эй, ты хорошо себя чувствуешь?

– Я… ничего… Все в порядке. Это… от жары. Печет сегодня.

– Это верно. – Зехений отер лоб. – Представь себе, что с твоей сестрой могло такое помрачение ума случиться. У вас гуси есть? – Дебрен машинально кивнул. – Ну вот, сам видишь. Отбрось ненадолго чародейский цинизм, прикрой глаза и представь себе ее милое лицо, такое невинное, окруженное кудряшками… она блондинка?

– Черная, как ворон. – Дебрен не прикрыл глаза, но это все равно не помогло. Он видел ее как живую, втиснутую в мышиную серость старательно залатанного платьица. Эту, а не ту, что была на пристани у Пренда. Слишком маленькую по сравнению с выросшей, как дефольская репа, Лендой в трещащем по швам, обтягивающем бедра и груди так, что…

– Черная? – удивился монах. – Значит, вы не похожи. Ну, случается и среди родных братьев и сестер, даже и у самой честной матери. Хотя должен сказать, я уже сталкивался с семейными трагедиями, когда муж жену подозревал в самом ужасном, потому что она, рыжая, ему, блондину, черноволосых детей принесла. Через полгода после свадьбы, скажем. И что с того, что ее еще до свадьбы попробовал сам будущий муж? Что деды черные? Недоверие, коли уж раз в душу закралось… Вот поэтому так важно, чтобы девушка свой венок[7] до самой свадьбы поносила. Но вернемся к этому. – Он указал на серое платьице. – Видишь, чем она кончила? Минута слабости – и уже до конца жизни… А если бы кто-нибудь рассудительный ей стакан холодной воды подал, девичий пыл остудил…

Конюх, чувствуя, в чем дело, ожидал с ремнями упряжи в руке. Дебрен вздохнул и показал рукой, чтобы тот продолжал.

– Слушай, Зехений, здешние девушки… Ты в этом разбираешься… Так как они на эту стезю ступают? С городских-то лугов?

– По-всякому, надо признать. Кожаная Амма, к примеру, из армии. Здесь, на Востоке, множество баб рекрутируют. В основном во вспомогательные роты, но, как ни крути, армия есть армия. Возницей была на обозной телеге, а потом лошадь ее по колену лягнула, она захромала, ей чуть было ногу не отрезали… и… Эй, Дебрен, да тебе и верно солнце во вред! Как это платьице высматриваешь, весь серый стал. Давай-ка лучше в тенечке посидим.

Перешли в тень. Где-то на втором этаже хриплыми голосами перебранивались две немолодые потаскухи. В воротах третья, еще молоденькая и хорошенькая, крепко обнимала босоногого паренька с угрюмой прыщавой физиономией. Парнишка, все еще облепленный сеном из конюшни, то и дело указывал на стоящий посреди двора столб с большой, разделенной на четверти клепсидрой. Бордель был из недорогих, в комнатах клепсидр не держали.

– А эта, скажем, – Зехений указал кивком на шепчущуюся в воротах пару, – прачкой здесь работала. И, ничего не скажу, три лета выдержала. На второе случилось несчастье, потому что она в одного слесаря влюбилась, которого к Амме вызвали, чтобы он дверной замок наладил. Вроде бы удачно чувства свои вложила: в толкового специалиста, а не в одного из тех бездельников, что сюда грешить приползают. Но слесарь был не из Кольбанца, просто проезжал мимо, а после того, как однажды приехал и уехал, то больше и не возвращался, и не писал, хоть оба друг к дружке тянулись. Она год письма ждала, по ночам ревела. Даже специально читать выучилась. Ну а потом взяла, да так сорвалась, после заглушаемого-то желания, что сразу и болезнь маримальскую подхватила, и забеременела. Теперь сам видишь, ее любой негодяй поиметь может.