Радуга (Мой далекий берег) - Ника Ракитина

Берегиня уходила легко, утопая босыми ступнями в теплой земле — как тогда в картину-ключ. Ивка окликнула ее. Почтительно опустилась на колено.

— В чем я виновна перед тобой?

— Перед многими. Ты лгала и отказывала в помощи.

— Но если сегодня на поединке погибнешь ты, что станет с Берегом? Кто знает, куда изольется отпущенная сила… Какие бедствия причинит… Уже есть Черта… Спаси нас!! Пожертвуй собой, и наша общая благодарность…

— Нет.

— Почему?

— Другой цвет, — государыня извлекла меч, отстегнула и бросила на землю ножны.

Синие глаза Ивки распахнулись:

— Разве здесь?

— Какая разница. Если ты — другой цвет будет у радуги. Пока я дышу — нет.

Ивка скинула под куст заплечный мешок, избавилась от куртки, пим, верхней рубахи. Подумав, сняла меховые штаны — ничто не должно было сковывать свободу движений. Осталась в шершавом рубке до колен, подхваченном пояском. Поправила заколки в косах, чтобы те не упали случайно и не застили глаза. Вытерев о бок ладонь, взяла меч. На минуту закрыла глаза. Глубоко вздохнула:

— Я готова.

И наткнулась на чужой клинок.

Кисть вывернуло, но болела она так, будто ее сломали. Корд, отлетев, до половины ушел в рыхлую землю. Серые комочки ее ласкались травинками. Ведьма лежала на спине, упираясь пятками, локтями и ягодицами — перевернутый жучок и готовая ужалить змея — чему мешало острие меча, вжатое в горло. Из-под острия щекотно вытекала кровь.

— Я поняла… — хрипло выдохнула Ивка, и меч, вильнув серебряной рыбкой, отодвинулся. Ивке удалось сглотнуть.

Государыня уходила. Мелькала беззащитной спиной. Повернув голову, ткнувшись щекой в шершавую землю, ведьма смотрела, как она уходит. И тогда без участия Ивки левая кисть, примяв, сгребла в комок воздух — и швырнула вслед лохматую кляксу огня.

Теперь государыня лежала лицом в стерню. Ивка бежала к ней, проваливаясь в рыхлую землю; бежала долго, как в жутком сне. Вязким янтарем обратился воздух. Потом ведьма какое-то время тупо разглядывала ниточки по краю прорехи, скрученные огнем, белеющее среди черноты раны вздрагивающее ребро.

Очнулась. Кинулась к мешку. Вытрясла его содержимое. Вместе с ним высыпалась кучка коричневой пыли. С обеих сторон на ведьму безучастно смотрела пустота.

Ивка прислушалась, слепо глядя перед собой. Вздрогнула, когда над ней качнулась вытянутой рукой толстая дубовая ветка. Сорвала с себя поясок, примерилась взглядом, недовольно отбросила плетеную полоску. Задумчиво улыбнулась. И, обернув вокруг шеи, перекинула через сук собственные косы…

Граница

10

Тихо покряхтывали бревна стен от ночного мороза, замедленно поворачивалось, отзываясь в них движением, водяное колесо. Заслонки были подняты, но наросший на них ледок мешал живому течению воды. И все равно она сочилась, подпитываемая бившими в пруду теплыми ключами. Точно так же сочилась в прорехи туч лунная кровь, капала на оточившие пруд двухсотлетние ели. Их нижние сучья, лишенные игл, свисали таинственной порослью над утоптанной, без подстилки, землей; верхние, огромные и живые, курчавились почти черной зеленью. Десятилетнему Сашке ели казались заморскими красавицами в бархатных платьях. Сейчас они недовольно ежились, качаясь на ветру, частым гребнем расчесывали небо. Была ночь в канун Имболга, темная и тревожная. И лишь огонек над дверью мельницы в глухой пуще напоминал о существовании человека. Заповедное место это, объединявшее суть Берегини: воду и лунный свет, — издревле служило не столько для помола зерна — станет кто так далеко отправляться за этим без дороги… На мельнице обучались искусству ведьмы. Прежде это были лишь прирожденные, с 22-рядной записью поколений на берестяных свитках или шужемской бумаге и в лунной крови. Теперь же Черта перемешала все, и на мельнице могло оказаться дитя без такого подтверждения, едино с даром, установленным испытанием. Но все равно только девочка. И потому Сашка, переодетый девочкой, и радовался, что удерживается здесь так долго, с середины осени, и трепетал, что обман откроется вот-вот. Но Пряхи ворожили ему, в Кроме творились строгие дела, и старшие наставницы, уехав в столицу в канун осеннего равноденствия по призыву ковена, так и не возвратились. Мир рушился, но здесь, на мельнице, не хотели этого замечать. И, как уже много столетий, послушницы учили затворять кровь, признавать своих, читать и писать, разбираться в травах, наводить красоту, прясть, готовить, водить плясы и петь. А еще хватало обыденных забот: собирать хворост, обихаживать и доить живущих на подворье коз, перебирать сушеные плоды, чтобы не зачервивели, собирать в лесу рябину и поздние опята… К вечеру Сашка уставал так, что падал в постель. И сил бояться не оставалось. А еще было хорошо, что никто не докучал, признавая за начинающей ведьмой обязательное право на уединение. И купаться можно одному — хоть бы ночью: вода в пруду даже зимой оставалась теплая. А зверей и чужих людей мальчик как раз не страшился — их не пропустил бы окружавший мельницу защитный круг. Даже не столько круг, как невидимая шапка, поднимавшаяся над печными трубами. Вот ведьмы сквозь нее ходили запросто.

Родных Сашка потерял, когда убегали от Черты — про это ведьмачки знали, и Сашке из-за своего обмана особенно стыдился их жалости. В самый раз забраться поглубже в ельник и поплакать. И так поступал не он один. Он замечал, что даже старшие порой возвращаются из чащи с зареванными глазами. Вестей из столицы не было. А сегодня в самую полночь забрела на мельницу гостья. И ведьма не из простых, иначе к чему бы послушницы зашуршали, словно вспугнутые огнем запечники, заставляя девчонок постарше бегать с гребнями, полотенцами и душистым мылом, разжигать уже потушенные печи, до ломоты в руках таскать из ключей горячую воду? Едва ученицы исполнили черную работу, их тут же отправили спать, да еще, чтобы не выскакивали, любопытствуя, приплели двери слабеньким сплетением. Но усталые тела сопротивлялись сну. Сашка сидел, прислонившись к стене, чувствуя холодок выходящих на двор бревен и толчки колеса. На выскобленные половицы, на широкую постель ложилась, то погасая, то возникая снова, лунная дорожка.

— Девочки, станем сказки сказывать?

Девочки, все тринадцать, делящих одрину, радостно запищали. Сказки на мельнице сказывать умели и любили. Особенно ночью, когда так и веет жутью, и из-под холмиков лоскутных одеял сверкают в полутьме одни глаза.

— Сашка, твоя очередь!

Он повозился, подтыкая под заледенелые ступни одеяло:

— Жили-были…