Время винограда - Иван Рядченко

Хлебная витрина

Месяц март, что за глупые шутки?Тучи бродят в горах, как стада.Беспрерывно четвертые суткис неба льется на землю вода.

Капли лупят то звонче, то глуше,на асфальте пускаются в пляс.Словно сто стеклодувов из лужипузыри выдувают для нас.

Дождь идет бесконечный и гулкий.Незаметно улыбок нигде.Лишь с витрины пшеничные булкиулыбаются падшей воде.

Сон в летнюю ночь

Я ночью засыпаю наспех,устав от летнего огня.Но Белый дом, как белый айсберг,морозно дышит на меня.

Ворочаясь, таю обиду,хочу согреться — нету сил,как будто кто-то Антарктиду,как холодильник, не закрыл.

Мне снова, снова, снова снитсящемящий сон былых пехот —мохнатый иней на ресницахи на губах застывший лед.

Снежинки пляшут на патронах.В морозных лапах замер сад.И только грузы груш нейтронных,сорвавшись с веток, вниз скользят.

Тепло и тихо в ночи эти.Не будь в претензии к врачам,что даже маленькие детипорою стонут по ночам.

Они еще не знают азбук,но и на них, под грозный гул,тот беспощадный белый айсбергдыханьем гибели дохнул.

Ворона

На тихой сосне у балкона —уже замечаю не год —сварливая птица воронав своем королевстве живет.

Чернеет ворона так резко,так солнце течет по крылу,как будто для цвета и блескаее окунули в смолу.

Кружится она над поляной,ей все не сидится в гнезде.Мы с ней состоим в постоянной,хотя и безмолвной вражде.

За стенкой скворешника яркойскворчиха выводит птенцов.Не каркай, ворона, не каркайнад будущим новых жильцов!

Ну, что ты за странная птица?Свой клюв повсеместно суешь,не зная, где правда гнездится,а где золоченая ложь.

Колдую над строчкою жаркойи жду желторотых удач.Не каркай, ворона, не каркай,а лучше от счастья заплачь.

Заплачь — и слезою безгрешнойпорадуйся ты наконец,что где-то за стенкой скворешнина свет появился птенец!

Четыре срока

Четыре срока жизни, вы со мною,мои владыки и мои рабы.Печаль моя окрасит клены хною,набросит сети ливня на столбы.

Восторг мой, словно юноша кудрявый,с земли изгонит ледяные сныи выведет на свет из почвы травы,как Черномор — дружину из волны.

Я зрелости своей не пожалею,не пожалею щедрости своей,чтоб сделались сочнее, тяжелеесветила яблок в зелени ветвей.

Но вот заплачет иволга лесная:прощай, будь мудрым, движется зима…А что мне делать с мудростью — не знаю,как с нею быть, не приложу ума.

Обида

Скрипнул старый дуб — и соловьивмиг слетели с песенной орбиты.Не чужие люди, а своинам наносят горькпе обиды.

Коль заденет человек чужой,можно и понять, и защититься,и не так наглядно, в лад с душой,бьется боль, как раненая птица.

Каверзы от ближнего не ждешьзагодя, как поезд на перроне.Потому-то ложь его — как нож,черствость — словно камень на ладони.

Наше сердце никогда не спит,будто красный маленький колибри.Берегите близких от обид,чтобы раньше срока не погибли.

Виноград

Раздавленные гроздья винограда,не сокрушайтесь о судьбе своей,Я. славлю вас!Вам выпала наградав отраду превратиться для людей.

Что толку праздно на лозе ютиться?От забытья хорошего не жди!Не много чести, чтоб склевали птицыиль сбили в грязь осенние дожди.

Раздавленные гроздья винограда,плоды объятий солнца и земли,я славлю вас!Но будет ли наградаза жертву, что вы честно принесли?

Могучий сок, перебродивший в чане,себе какую предназначил роль?Прервет ли чье-то грустное молчанье?Продлит веселье?Обезболит боль?..

Раздавленные гроздья винограда,себя я от тревог не уберег:не застилайте тучею нам взгляда,не выбивайте землю из-под ног.

Поэмы

Передать Ивановой

Ивану Гайдаенко

На черную глину переднего краясвалился Степан Байдебура — матрос.Рванул воротник, захрипел, умирая,и тихо такие слова произнес:

— Братишка, земляк, помирать неохота.Еще недобито немало зверья…Но все же недаром морская пехотанавеки земле отдает якоря.

Ты слышишь, братишка, земляк белобровый,невеста мечтает, что Степа живой…Вернешься с войны — передай Ивановой:Степан, мол, любил до доски гробовой.

Братишка, мне больше не сделать ни шагу…Смотри же, исполни матросский завет:сними с гимнастерки медаль «За отвагу»,невесте отдай как последний привет…

Уткнулся лицом он в степную ромашку,вдохнул аромат, приподнялся слегка:— И слышишь, браток…не снимайте тельняшку…и море пусть рядом… зовет моряка…

С губами расстались последние звуки.Матрос над землей приподнялся опятьи лег,разметав бесполезные руки,как будто планетузадумал обнять.

Войска прорывались сквозь дымные дали.Тянуло угаром с нерусских полей.От нашего шага тряслись и дрожаличугунные туши чужих королей.

И мимо их спеси, по крови и лужам,вдоль сваленных зданий, деревьев, столбовя нес наравне с котелком и оружьемматросский подарок,чужую любовь.

Я думал в степи, на опушке сосновой,за миг до атакив огне и в чаду:«Товарищ сказал — передать Ивановой…»А как же я ту Иванову найду?!

Он имя ее не назвал, умирая.Он очень спешил и забыл впопыхах…Спросить бы — земля не ответит сырая,хранит она тайны упорней, чем прах.

И мысль будоражила снова и снова,и голос раздумья шептал, не спеша,—какая она из себя, Иванова:блондинка,брюнетка?Собой хороша?..

И вот наступила, назрела минута —взрыл мокрую землю последний снаряд.Солдат, озаренный огнями салюта,пощупал себя — вроде выжили, брат.

Нехитрый багаж — карабин да лопата —сданы во всесильную власть старшины.Прошедший войну и четыре санбата,я долгой дорогой вернулсяс войны.

Акация всюду цвела и томила,как будто не знала дыханья боев.Вторая весна наступившего миравокруг посводила с ума соловьев.

Все улицы, город — в цветочном угаре.На бронзовом Пушкине раны видны.Взлохмаченный, так он стоял на бульваре,как будто бы тожевернулся с войны.

Увидел я море,суда у причала,где уголь и бочки, зерно и пенька,откуда берет в океаны началопуть сильных и храбрых,мечта моряка.

Товарища голос из бездны суровойменя в этот миг на бульваре нашел.Услышал я вновь:«Передай Ивановой…»И тут же отправился в адресный стол.

Я шел, как солдат в боевую разведку,я двум бюрократам устроил скандал,но всех Ивановых я взял на заметку,я их адресами блокнот исписал.

Пикировал шмель на рокочущей ноте,мелькали стрижи.Я уселся в садуодин на один с адресами в блокнотеи тихо сказал:«Обойду и найду!»

Достал я медаль, и на белом металле,навек утверждая свое торжество,весеннего солнца лучи заблистали,как будто погладили молча его.

Я спрятал медаль, папиросы и спички,на первый записанный адрес взглянул,проверил заправку по старой привычке,вздохнул и рывкомв неизвестность шагнул.

Садовая, десять, квартира четыре.Взбегаю на третий этаж без труда.— Живет Иванова в четвертой квартире?— Живет. Проходите. Направо. Сюда.

Стучу. Открывают скрипучие двери.Выходит хозяйка в халате простом,глядит удивленно.— Ко мне?— Не уверен.— Войдите. Сейчас разберемся вдвоем.

Вхожу в комнатушку.Конспекты и книжкии Ленина том на скобленом столе.С ним рядом — сухие еловые шишки,степные цветы в неграненом стекле.

Обложка конспекта с фамилией четкой.Прикрытый газетой холодный обед.Жакет со знакомою пестрой колодкой —короткая запись потерь и побед.

На старенькой тумбе — духи и тетради.Кровать по-девичьи скромна и узка.А в серых глазах, во внимательном взгляде,как сестры — тревога,надежда,тоска.

Я все объяснил, но, наверно, туманно,подумав, спросил по-солдатски, в упор:—    Скажите, не знали вы в прошломСтепана? —И сразу потух загоревшийся взор.

И девушка даже осунулась малость,печально сказала короткое «нет»,губу закусила и вдруг разрыдалась,склонившись неловко на синий жакет,который висел перед нею на стуле.— Простите… Вы столько во мневсколыхнули…

Я, птица залетная, гость посторонний,услышал короткий гарячий рассказ.Сердечное горе — как порох в патроне:молчанье хранит, но взорвется подчас.

Она говорила, спеша и волнуясь,как, дрогнув, упали росинки с цветов.Ее тонкокосую школьную юностьшвырнуло в гремучее пламя фронтов.

Окоп, да землянка, да шапка-ушанка,кипенье атак да тревога штабов…Тогда-то на землю и спрыгнула с танкаее фронтовая большая любовь.

Глаза озорные под шлемом ребристым,ресницы, спаленные близким огнем.Полмесяца счастья…Но долго танкистамстоять не пристало на месте одном.

И вот на заре, по ракетному знаку,заклятых врагов под собой хороня,пошла, понеслась, устремилась в атакуведомая первой любовью броня.

Ушла и пропала, куда — неизвестно.Нигде не встречалась товарищам впредь.Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя,но та, что нельзяв одиночестве петь.

Сгорело, как танк, отгремевшее лето.Был в списки пропавших танкист занесен.А девушка ждет-ожидает привета,хоть мертвый,но долженоткликнуться он!

Так вот вы какая, Любовь Иванова!..Во веки веков не прощаю врагу,что вашего друга — живого, родного —ввести в комнатушку сейчас не могу.

Но нечего делать. Сказал:— Извините.Ошибка. Мне нужен другой адресат,—И вышел на улицу.Солнце в зените.Влюбленные пары неспешно скользят.

Взглянул на окошко, где горе хранится.Хозяйка, наверно, поплачет опятьи сядет читать про пырей да пшеницу —она агрономом готовится стать…

Я вытащил снова блокнот с адресами,не стал упускать уходящего дня.Но та Иванова большими глазамипо всем адресам провожала меня.

Я шел торопливо.Пастера, двенадцать.Нет входа парадного.Каменный двор.Теперь не пришлось высоко подниматься.Я двери толкнул и попал в коридор.

Хозяйка — годами постарше.И сновавсе тот же стандартный и робкий вопрос:— Скажите, пожалуйста, вы — Иванова?(А чувство такое, что горе принес.)

— По делу? Простите, я только с работы.Входите, а то подгорают блины…—Военный в погонах майора пехотыс укором смотрел на меня со стены.

Два хлопца, скатившись с дивана большого,насупились молча в углу у окна.— Боюсь, что опять вы не та Иванова,которая мне до зарезу нужна.

— Возможно.—Она не потупила взора.Стряхнула муку, оперлась о комод.Напрасно вошел я в квартиру майора,который сюда никогда не войдет.

Тревога мальчишек и женщина этамне все объяснили:им некого ждать.— Простите. Ошибка. Напутали где-то.Мне нужно от друга привет передать.

Мальчишки стояли, насупившись, рядом,и оба безмолвно, прижавшись к стене,глядели мне вследнепрощающим взглядомза то, что я — жив,а отец — на войне…

Клубились акации розовым паром,свистели на сотни ладов соловьи.По всем площадям,переулкам,бульварамя бил невоенные туфли свои.

Во всех городских и приморских районахвстречал Ивановых — седых, молодых,веселых и бойких,ленивых и сонных,замужних и вдовых,цветущих,худых.

В воскресные дни я старательно брился,завязывал галстук, на поиски шел.Я даже на свадьбу попасть умудрилсяи был громогласно усажен за стол!..

Тощал календарь.Пароходы гудели.Несли малышей из родильных домов.Весна разменяла цветы и недели,утратила свежесть дождей и громов.

Сходились влюбленные к пушке над портом,под стрелки бесстрастных висячих часов.Мне сделалось горько…В блокноте истертомнемного осталось уже адресов.

Пришел я на улицу Гоголя, восемь.Красивая я^енщииа вышла ко мне.Я к ней подошел с безнадежным вопросом.И вдруг… пробежал холодок по спине.

— Входите,— сказала,— я знала такого.Все верно. Действительно, я — Иванова.Но вытрите туфли вот здесь, о ковер,не то нанесете мне уличный сор…

Усажен я был на простой табуреткеу самых дверей — чтоб не портить паркет.Меня обступили вокруг статуэтки,сервизы, венчавшие темный буфет.

А золото… золото здесь, без утайкихолодную тусклость металла храня,с буфета,с подставоки с пальцев хозяйкижестоко гляделов упор на меня.

И женщина в пестром халате японском,как будто с рекламы, бела и кругла,довольна квартирой и собственным лоском,пропела, взглянув на себя в зеркала:

— Встречалась я с ним перед самой войною.Девчонкой была я наивной, дурною.Имел он по боксу какой-то разряд…Но он-то, бедняжка, погиб, говорят?

Да что же такое? То явь или снится?!Поднялся я, руку в кармане держа.Взмахнули ее тушевые ресницыи замерли снова, как иглы ежа.

Секунду стоял я, как судно в тумане.Сдержал себя. Бить и ругаться не стал.Нащупал подарок матроса в карманеи стиснул суровый и теплый металл.

Нарочно ступил на зеркальность паркета,как будто в ответ на ее хвастовство,и думал:«Не стоит ведь «золото» этони жизни егои ни смерти его».

Провел по лицу я тяжелой рукоюи тихо сказал, отступая за дверь:— Простите. Ошибка. Бывает такое.Он жив и на должности высшей теперь.

Вы слышите? Жив Байдебура. Навечно!Все время он будет смотреть вам в глаза.И он заходить не просил к вам, конечно.Мы просто попутали с ним адреса.

Шагал я по городу улицей новой,нашедший и что-то утративший вдруг.И словно опять: «Передай Ивановой!» —шепнул мне сквозь годыневидимый друг.

Не знаю, понравились просто черты лииль что-то иное меня привело,—Садовая, десять, квартира четыре.Я вновь постучался — всем правдам назло!

И сделалось сразу тепло и легко мне,когда я увидел студентку мою.— Простите… я снова… Я, знаете, вспомнил,что с вашим Сергеем встречался в бою.

Лежал на шинели он строгий, суровый.Склонился дружок над его головой.«Вернешься с войны — передай Ивановойна память медаль и привет мой живой…»

Хозяйка шагнула бесшумно, без скрипа,лишь сомкнутых губ незаметная дрожь.И только глаза говорили «спасибо»за эту мою вдохновенную ложь…

Потом я бродил возле моря и хмурошептал, как итогзавершенных дорог:— Ты слышишь, товарищ Степан Байдебура?Я выполнил просьбу матросакак мог.

Поют хлеба