Долорес Клэйборн - Стивен Кинг

«Что ты говоришь, дорогая?»

Она повторила, и на этот раз я услышала, несмотря на рев волн и шум мотора. Тут же я поняла все, и с этого момента для Джо Сент-Джорджа начался отсчет дней.

«Я не хотела. Это все он», — вот что она сказала.

Я целую минуту не могла двинуться, а когда потянулась к ней, она отпрянула. Лицо ее было белым, как бумага. Тут паром тряхнуло, и я села бы на свою старую задницу, если бы Селена не поймала меня за руку. В следующий момент я опять обняла ее, и она расплакалась.

«Иди сюда, — сказала я ей. — Сядь и расскажи мне все. Достаточно мы болтались по разным сторонам лодки, так ведь?»

Мы пошли к скамейке, обнимая и поддерживая друг друга, как пара инвалидов. Не знаю, чувствовала ли Селена себя инвалидом, но я уж точно чувствовала. Селена плакала так, будто решила выпустить из себя все запасы жидкости, и я была рада, слыша этот ее плач. Конечно, я с большим удовольствием послушала бы ее смех, но выбирать не приходилось. Только тогда я поняла, что она потеряла не только румянец и аппетит, но и чувства.

Мы сели на скамейку, и я дала ей выплакаться. Когда ее немного отпустило, я дала ей свой платок, но она не взяла его, а только посмотрела на меня и спросила:

«Так ты не будешь ненавидеть меня, мама? Это правда?»

«Нет, — ответила я. — Ни теперь, ни когда-нибудь еще. Обещаю тебе. Но я хочу услышать все, с самого начала. Я вижу, что ты думаешь, что не сможешь это рассказать, но я знаю, что сможешь. И помни: ты можешь никому больше не говорить об этом, даже своему мужу, но мне ты должна рассказать. Понимаешь?»

«Да, мама, но он сказал, если я расскажу… он сказал, что ты можешь… как тогда, когда ударила его кувшином… он сказал, что, если мне захочется рассказать тебе, чтобы я вспомнила про топор…»

«Нет, не то, — сказала я. — Начни сначала и говори все по порядку. Но сперва я хочу узнать одну вещь. Твой отец был с тобой, так ведь?»

Она потупилась и ничего не сказала. Мне этого было достаточно, но ей нужен был громкий ответ.

Я подняла ей пальцем подбородок и заглянула в глаза: «Так или нет?»

«Да», — выдавила она и заплакала снова. На этот раз не так долго и сильно. Я не могла спросить, что он с ней делал, потому что она могла и не знать этого точно. В уме у меня был всего один вопрос: «Трахнул ли он тебя?» — но она могла не понять и этого, и кроме того, я никогда не решилась бы так спросить.

Наконец я решилась:

«Он всовывал в тебя свой член, Селена? Он совал его тебе туда?»

Она мотнула головой:

«Я не позволила ему. Пока еще».

После этого мы обе немного расслабились. Я чувствовала только гнев, как будто у меня внутри открылся глаз, о котором я никогда раньше не подозревала, и этим глазом я видела только Джо — его длинное лошадиное лицо, его желтые зубы и плотно сжатые губы. С тех пор я все время видела его, этот глаз не закрывался даже во сне, и я начала понимать, что он не закроется, пока Джо будет жив. Это было как любовь, только наоборот.

А Селена тем временем рассказывала свою историю, с начала до конца. Я ни разу не прервала ее, и, конечно, все началось именно с той ночи, когда она увидела, как он сидит, держась за кровоточащее ухо, а я стою над ним с топором, будто и вправду собираюсь отрезать ему голову. Я ведь хотела только остановить его, Энди, и рискнула своей жизнью, но ничего этого она не видела. Она увидела только то, что говорило в его пользу. Дорога в ад вымощена благими намерениями, это так, и я знаю это по своему горькому опыту. Не знаю только, почему — почему желание добра так часто ведет ко злу. Думаю, для этого нужна голова поумнее моей.

Я не хочу пересказывать тут всю эту историю, не только из-за Селены, но и потому, что она слишком долгая и противная. Но я скажу, что она выдала сначала. Я никогда не забуду это, потому что это лишний раз подтверждает, как по-разному выглядят вещи со стороны и изнутри.

«Он был такой несчастный, — сказала она. — Из глаз его текли слезы, и пальцы были в крови, и он выглядел очень несчастным. Я ненавидела тебя не за его кровь, а за этот взгляд, и дала себе слово как-то возместить ему это. Перед сном я стала на колени и стала молиться, чтобы Бог не позволил тебе ударить его еще раз. Я обещала сделать для него все, только бы он не был таким несчастным».

Вы хотели бы услышать такое от своей дочки, когда знаете, в чем действительно дело? А, Энди? Фрэнк? А ты, Нэнси Бэннистер из Кеннебанка? Знаю, что не хотели, и упаси вас Бог от такого.

Она начала ухаживать за ним — сидела рядом, когда он возился во дворе с машиной, и у телевизора, и слушала его обычный бред о политике — о том, что Кеннеди развел везде евреев и католиков, что комми на юге хотят пустить негров в школы и рестораны, и скоро вся страна встанет на уши. Она слушала и смеялась его шуткам, и клала ему в рот попкорн, когда руки у него были в масле. Конечно, он не упустил такой возможности. Сначала он только настраивал ее против меня, рассказывая, какая я плохая и как я испортила ему жизнь.

А в конце весны 62-го он начал вести себя с ней не по-отцовски. Сперва он легонько поглаживал ее по ноге, когда они сидели на диване, а я зачем-нибудь выходила из комнаты, или шлепал по заднице, когда она приносила ему пиво в гараж. С этого все началось, а дальше было хуже. К середине июля бедная Селена уже боялась его не меньше, чем до этого меня. И ко времени, когда я наконец выудила из нее правду, он сделал с ней почти все, что мужчина может сделать с женщиной… и запугал ее так, что она сказать ничего не смела.

Я думаю, он начал приставать к ней напрямую перед Днем Труда, когда Джо-младший и Маленький Пит почти не появлялись дома, а я работала по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в день. И когда никого не было дома, Джо шел к ней, тискал, просил поцеловать его или потрогать в «особых местах» (так он говорил) и объяснял, что мужчине это обязательно нужно, а я отказываю ему в этом, поэтому он вынужден просить ее. Если же она расскажет мне, говорил он, то я могу убить их обоих, и напоминал ей про кувшин и про топор. Он говорил ей, какая я вздорная, злая стерва, и как ему приходилось это терпеть, потому что мужчине нужно это. Он вдалбливал ей все эти вещи, пока она едва не свихнулась. Он…

Что, Фрэнк?

Да, он работал, но эта работа не очень-то мешала ему приставать к родной дочери. Он помогал дачникам по хозяйству, сторожил два дома (надеюсь, их хозяева хорошо следили за своим имуществом), рыбаки иногда звали его на лов, когда не хватало рук, и, конечно, он занимался своими машинами. Одним словом, он делал то же, что многие мужчины на острове (а то и меньше), — подтолкни тут, потяни там. С такой работой можно было легко распоряжаться своим временем, и Джо тем летом распоряжался им так, чтобы оказаться возле Селены, как только меня не будет дома.

Понимаете, что я пытаюсь вам объяснить? Что он пытался влезть ей не только под юбку, но и в душу! Это видение меня с топором, нависшей над ним, давило ее, как кошмар, и он умело это использовал. Когда он понял, что этого недостаточно, чтобы ее завоевать, он удовольствовался запугиванием. Он снова и снова говорил ей, что я выкину ее из дома, если не хуже, если узнаю, что они делают.

Они! Вам понятно?

Она говорила, что ей не хочется, а он убеждал ее, что останавливаться поздно, что она распалила его, а из-за этого и случаются изнасилования, как знают все женщины (должно быть, и такая вздорная стерва с топором, как я). Джо обещал, что он ничего не скажет, пока она ничего не скажет. «Но пойми, детка, — добавлял он, — как только что-нибудь станет известно, так выплывет и все остальное».

Она не знала, что значит «все», и не понимала, почему, если она приносила ему стакан лимонада и рассказывала про нового щенка Лори Лэнгилл, он вдруг совал ей руку между ног и начинал там щупать и тискать, но была убеждена, что делает что-то, что заставляет его так нехорошо поступать, и что она сама виновата. Это было хуже всего — не страх, а сознание вины.

Она говорила, что однажды чуть не рассказала эту историю миссис Шитс, классной руководительнице, и даже пришла к ней в кабинет, но сбежала, пока та говорила с другой девочкой. Это было всего за месяц до нашей с ней беседы.

«Я подумала, как я скажу об этом», — сказала она, когда мы сидели на скамейке парома. Мы уже почти приплыли и видели впереди восточный мыс, залитый закатным солнцем. Селена наконец перестала плакать. Время от времени она всхлипывала, и мой платок промок чуть не насквозь, но она взяла себя в руки, и я гордилась ею.

Но она не отпускала мою руку — вцепилась в нее мертвой хваткой так, что на другой день я увидала там синяк.

«Я представляла, как сижу там и говорю: „Миссис Шитс, мой папа пытается сделать со мной, сами знаете что“. А она такая строгая, что непременно скажет: „Нет, я не знаю, Селена. Пожалуйста, объясни“. И тогда я расскажу ей, как отец пытался изнасиловать меня, и она не поверит, потому что в ее времена такого не было».