История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

До конца ужина так и не сумел поднять глаза, страдая от неудачи. Этажом выше нам приготовили комнату, вскоре Жюст решил подняться наверх, я же, сославшись на головную боль, заявил, что приду позднее. На самом деле мне очень не хотелось ловить его насмешливый, хотя и безо всякого недоброго умысла, взгляд.

Пережить поражение в одиночку оказалось легче, и, наконец, я смог оглядываться на проходивших мимо. В дни, проведенные с Жюстом, не было случая пользоваться зеркалом, но его успешно заменили окружавшие лица, благо за последнее время они прошли передо мной в великом множестве. Я не знал книг, которые могли бы послужить ответом на вопросы. Не имея иного источника, я присматривался к людям, полагая, только так и постигают секреты бытия. И надо сказать, размышлений они давали предостаточно.

Взять, к примеру, того мужчину, может, он торговец или хозяин лавки – одежда грубовата, но аккуратная, видно, следит за собой. Волосы лежат ровно, лицо пухлое и гладкое, морщин мало, хотя годы его немалые, по всему вроде добропорядочный, а всё-таки есть что-то неприятное. Что скрывают эти крошечные, словно прикрытые глазки, бегающие от вашего взгляда, и какие слова может произнести кривящийся в разговоре рот – вижу, как мужчина расспрашивает одного из гостей.

А вон тот человек напротив тщательно выбирает ложкой последние кусочки. Одежда победнее будет, движения мягкие, вкрадчивые, лицо и без того широкое, а он ещё и волосы назад отбросил, хотя лучше уж прикрыть эти надутые щеки. Глаза его с хитрецой, на подбородке заметен шрам, он-то как раз лица не портит, только всё равно чувствуется заметное беспокойство, что же тому причина? Задумавшись, я смотрел, как передо мной непрерывно двигаются чужие лица, и очнулся, когда сообразил, что все расходятся, и я остаюсь один.

В узких проходах пришлось почти наощупь добираться до отведенной нам комнаты, я уже нащупал ручку двери, как дверь распахнулась сама, и навстречу мне кто-то выбежал. Мы почти столкнулись, несмотря на стоявший полумрак, я сразу узнал девушку, разносившую еду. Чтобы устоять, она схватилась за мою руку, это заставило её разжать ладонь, и на пол со звоном посыпались монетки. На мгновенье девушка замерла, но отыскать их до утра не представлялось возможным, горестно всхлипнув, она пробежала мимо и скрылась в конце коридора.

Было нетрудно обо всём догадаться, и обида опять сдавила мне сердце. Я был уверен: Жюст не встречал её раньше, как же они смогли так быстро понять, что им нужно друг от друга? Очевидно, существует секрет, в который я пока не посвящен, и только лицо вряд ли сумеет его раскрыть.

Я не решался спрашивать, но на следующее утро Жюст сам заговорил об этом.

– Надеюсь, Корнелиус, в Париже ты будешь посмелее, – как бы невзначай бросил он, когда мы собирались в дорогу.

Я чувствовал, что краснею.

– Почему они улыбаются тебе, а мне никогда?

– Наверно, потому, что я им улыбаюсь, а ты смотришь волком.

– Как? Волком? Я смотрю на них, как на всех.

– Ну, нет – на меня ты смотришь по-другому. А всё потому, что меня ты не боишься, а их боишься.

– Никого я не боюсь, – буркнул сквозь зубы.

Жюст расхохотался.

– Да ладно, страшно только в первый раз, а потом как пойдет – удержу знать не будешь.

И прибавил со странным смешком:

– Думаю, Ансельми сможет тебе в этом помочь.

Я не понял, почему он вспомнил об Ансельми, но промолчал.

В остальном мне везло, я оказался способным и быстро учился, теперь мне стала понятна ценность зеркала. Выучившись со стороны наблюдать своё лицо, я постепенно разбирал другие лица. Выделял те, с которыми хотел бы сблизиться, и старался избегать, когда видел, что они недостаточно расположены ко мне. Мне хотелось чувствовать лицо, то настроение, которое оно излучает, искать лица добросердечные, наполненные теплом, и был разочарован, поняв, как мало таких людей встречалось на нашем пути, слишком мало, чтобы определить, что есть добро в них. Тогда я решал искать в лицах зло, чтобы, однажды осознав, его избегать и никогда к нему не приближаться.

Большая часть времени прошла в дороге. Присутствие Жюста избавляло от нежелательных взглядов и лишних расспросов, да и не так много людей обращали на нас внимание. Жюст подтвердил мою догадку, что зимой отправляются в путь реже, но столько людей, сколько встретилось при подъезде к Парижу, ранее мне видеть не приходилось.

Последнюю ночь мы провели в предместье. Весь двор, где мы остановились, занимали лошади, телеги, экипажи, и ещё Бог знает какие мешки, набитые тюки и сами люди. Те, кому не хватило места за столом, грелись у огня прямо на улице, чтобы с первыми лучами войти в город. Постепенно я привыкал к тому гвалту, что производило это скопище, хотя поначалу он казался мне оглушительным. Я стал терпимее, когда нашел в нём свои достоинства: при необходимости шум этот мог заглушить мысли, если собственные мысли вам не в радость, и вы не против от них отделаться. Поэтому ту ночь Жюст провел в теплом доме, я же предпочел улицу. Бродил среди нагромождений из тел, их вещей и животных, и мне не верилось, что через несколько часов случится то, о чем я так долго грезил. При этом старался не отвечать на голос, нашептывающий где-то внутри, что не доброе провидение способствовало тому, а роковая встреча. Всё же душа моя жила надеждой на лучшее, мне хотелось представлять, как произойдет наша встреча, какие слова я найду для приветствия, и что последует за ним.

И вот я въезжал в Париж, чтобы остаться в нем… Кто знает, сколь долго. Ещё в дороге Жюст в нескольких словах упомянул, что Ансельми и его товарищи трудятся в мастерской поблизости от Сент-Антуанского аббатства, до аббатства пришлось добираться почти через весь город. Зимний день был хмурым, но для меня Париж в то утро выглядел так, словно солнце слепило глаза. Город сам был солнцем, притягивающим к себе обещанием живительного тепла и безжалостно сжигающим всё, что лишалось его милости.

Город жил своей привычной жизнью. С жадным интересом я оглядывался по сторонам, боясь пропустить нечто важное. Мое внимание одинаково быстро привлекал ряд домов, украшенных фигурами трепетных созданий, или огромная шляпа господина, нахлобученная притом на довольно грязный парик. В то же мгновенье я поворачивал голову, слыша, как разносчик сладостей громко нахваливает свой товар.

Радость мою омрачало лишь страшное зловоние, царившее вокруг. Такой же удушливый запах встретил меня в первую ночь пути, только здесь многократно повторенный – нигде не было от него спасения, царство его было повсюду. Он исходил от улиц и домов, мимо которых мы проследовали, равно как и от людей, населявших эти улицы… Но не верьте тому, кто скажет, что Париж груб и мрачен, Париж может быть разным, и для каждого он открывается той стороной, каков есть сам человек, в него входящий, Париж – как зеркало, в котором мы можем найти своё отражение.

Ехали мы медленно, протискивались сквозь толпу, высыпавшую на улицы, словно был великий праздник. Люди, повозки, всадники непрерывным потоком двигались перед нами, одни спешили по делу, другие же с раннего утра искали развлечений. Их забавы, скажу вам, всегда оставались для меня малопонятными.

На одной из площадей – Жюст назвал её Гревской – гудящая толпа намеревалась стать свидетелем казни молодой женщины. В длинном грязно-белом одеянии она казалась совершенно отрешенной от жизни, бушевавшей перед её глазами. Взгляд был устремлен на стоящих перед ней, но глаза едва ли их различали. Наклонившись, Жюст вполголоса расспросил, в чем её обвиняют, ему ответили, что она удушила собственного ребенка и вообще подозревается в колдовстве. Я холодел от ужаса, вспоминая: и на мне есть смертный грех убийства, в котором ещё не покаялся и – кто знает – заслужу ли прощение. Ведь, по сути, что отличало меня от той несчастной? Только благодаря покровительству мне удалось скрыться, и неизвестно, как сложится жизнь в дальнейшем. Происходящее столь сильно потрясало, я едва не разрыдался, чувствуя, что сам нуждаюсь в исповеди, возможно, такой же, как сейчас пытается произнести перед священником эта страдающая, еле шевеля безжизненными губами.

Мы проезжали достаточно далеко от возвышения, на котором женщина преклонила колени, но мне удалось видеть её бледное, распухшее то ли от слез, то ли от какой-то болезни лицо. Рассмотреть само лицо мешали спутанные волосы, они налипали со всех сторон, она даже не старалась их отбросить, безвольно покоряясь всему, что ещё могло случиться, пока смерть не забрала её душу. Может, она так и не раскаялась, или Бог посчитал раскаяние недостаточным, но последние минуты не принесли ей утешения, чтобы достойно встретить вечность. Толпа на площади выкрикивала всевозможные насмешки и ругательства, чья-то рука швырнула камень. Я больше не смотрел, но чувствовал, как её душа молит не о себе, не о ребенке, но чтобы всему поскорее пришел конец.