Честное пионерское! 2 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Распахнул перед своими малолетними приятелями дверь школы — пропустил детей вперёд. Тут же догнал их, взглядом отыскал спины девятиклассниц. Девицы неторопливо шагали вдоль здания школы (покачивали бёдрами, надменно игнорировали взгляды встречных парней). Я поспешил за ними; но пока не приближался: очень уж многолюдно было на пришкольной территории. Зоя подстраивалась под мой шаг. Вовчик то выбегал вперёд, то чуть отставал: обменивался рукопожатиями с очередными «знакомыми». Я не отвлекался от маячившей впереди цели, на ходу инструктировал свой маленький отряд.
— Полежу на земле пару минут, — сказал я. — Максимум — минут восемь. Постарайтесь, чтобы я не привлёк ни чьё внимание. Зоя, видел у тебя часы. Засечёшь время: раньше чем через десять минут не паникуйте. Но я очнусь раньше. Обещаю. За меня не волнуйтесь. Понятно?
Вовчик смачно сплюнул на газон.
— Да это, ясно, — сказал он. — Подхватим — не вопрос. А обязательно тебе падать? Может, пусть одна из этих дур свалится? Вот их я ловить не собираюсь! Пускай хоть обе себе башки расшибут. Мочалки не докрашенные. А чё? Нечего было ржать на Ванькиной репетиции!
Я смахнул с лица пот — отметил, что волнуюсь. Но переживал я не за свой затылок: всё же надеялся на ловкость Вовчика (рыжий подхватит меня, а Зоя поможет ему не уронить моё не такое уж тяжёлое тело). Перед мысленным взором одна за другой всплывали старые фотографии, сделанные на месте убийства Оксаны Локтевой. В груди и в боку уже покалывало — в предвкушении будущих «ярких» ощущений. Семь ударов ножом — не самая приятная процедура. «Но и не смерть от перитонита», — попытался я себя успокоить. На ходу сбросил с плеча лямку, передал Каховской свою сумку и форменную куртку.
Резко ускорил шаг, когда девятиклассницы свернули с асфальтированной дорожки: посчитал, что падение на грунт с большей вероятностью убережёт мою одежду. Не сразу сообразил, зачем старшеклассницы зашли за высокий кустарник. Понял намерения девиц, лишь когда Терентьева извлекла из сумки красно-белую пачку сигарет («Мальборо» — неплохо живут советские школьницы!). Девятиклассницы повертели головами. Заметили меня и мою компанию. Удивлённо переглянулись, но сигареты не спрятали — напротив: чиркнули зажигалками, демонстративно закурили, выпустили мне навстречу две струи табачного дыма.
— Чего идёте за нами, малявки? — спросила Локтева.
Она стояла к нам ближе своей подруги. Держала дымящуюся сигарету между фалангами среднего и указательного пальцев. Шевелила нижней челюстью — месила зубами жевательную резинку.
— Покурить решили? — сказала из-за спины подруги Терентьева.
Девицы засмеялись — хриплым, гортанным смехом (неприятным). Они смотрели на нас вовсе не настороженно, но высокомерно и презрительно. Вовчик позади меня выругался (Зоя потом непременно упрекнёт его за подобные выражения). А я отметил, что обе девятиклассницы сейчас не выглядели на свой возраст. Особенно с сигаретами в руках. Обе смотрелись… не по-детски вульгарно. Я подумал: «Вот почему мужики велись на их уловки». Прикинул, «повёлся» ли бы я (я прошлый — взрослый) на призывные взгляды этих лолиток. Сам себе однозначно не ответил на этот вопрос. Прошёл сквозь облако пахучего дыма. Без лишней прелюдии выбросил перед собой руку — вцепился в женское запястье.
Кожа девицы показалась мне холодной (как у лягушки). Оксана Локтева возмущённо вскрикнула. Выронила сигарету (едва не прожгла мне рубашку). Но не высвободилась из моего захвата (всё же два месяца регулярной утренней зарядки не прошли зря). Подруга ринулась ей на помощь… Я не дождался момента, когда Нина Терентьева появилась из-за спины подруги. Потому что ослеп от внезапной вспышки. Перед моими глазами расцвели яркие, разноцветные огни воображаемого фейерверка. Голоса разгневанных девятиклассниц исчезли — сменились звуками музыки и с детства знакомыми словами песни…
* * *-…А ты такой холодный, как айсберг в океане… — пела на экране телевизора Алла Пугачёва.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Громоздкий кинескопный цветной телевизор стоял на деревянной подставке между финиковой пальмой, упиравшейся ветвями в потолок, и покрытой вишнёвым лаком румынской «стенкой» «Мираж». За стеклянными дверками шкафов громоздился разный хлам: разномастная посуда, фарфоровые статуэтки, блестящие камни (похожие на кварц), большие ракушки, куски кораллов, икебаны из колючек и сухих цветов. Мой взгляд заметил ковёр на стене — не такой большой, как Надин «свадебный», и не столь же роскошный, какие покрывали стены и полы в квартире Каховских. На ковре — отрывной календарь (я заметил на нём цифру двадцать три).
А в своих руках я увидел толстую пачку советских денег — отметил, что в ней разные купюры (но ни одной номиналом меньше десяти рублей). Пальцы пролистывали банкноты, мои губы шевелились — вели подсчёт. Стул подо мной поскрипывал. Сердце в моей груди билось неторопливо и монотонно — его ритм убаюкивал. Руки и деньги постепенно прятались в похожем на табачный дым тумане. Я зевнул — по телу расползалась приятная, сладкая истома. С трудом вновь разлепил веки. Поморгал, разгоняя застилавшую мне взор пелену. И тихо выругался: потому что сбился со счёта.
Какое-то время я сидел неподвижно — смотрел на деньги в своих руках, на белую льняную скатерть на столе, на свои выкрашенные в вишнёвый цвет ногти. Руки казались тяжёлыми, будто к ним приклеили невидимые свинцовые гирьки. Плечи мои поникли, спина расслабилась. А веки так и норовили сомкнуться: будто намагнитились. Я снова зевнул; вздрогнул, когда по спине пробежала волна «мурашек». Потряс головой, разгоняя сгустившийся перед глазами туман. Поморщил нос, заметив на пальце заусеницу. Взвесил в руке тяжелевшую с каждым мгновением пачку денег.
-…Я понять тебя пытаюсь, кто же ты на самом деле…. — не успокаивалась в телевизоре певица.
Голос Аллы Пугачёвой теперь звучал тихо, словно доносился из квартиры соседей. Я взглянул на экран — тот не погас; но мне почудилось, что он потемнел, что краски на нём поблекли. А прижимавшая к лицу микрофон артистка походила теперь на «заражённого» из сериала «Ходячие мертвецы». Я покачнулся, но не упал — упёрся в столешницу локтем. И опять зевнул: раскрыл рот широко — едва не вывихнул челюсть. Вновь помотал головой, разгоняя сонливость. Постучал кирпичом из денег по столу — выровнял его края. Расправил широкую красную ленту (с нарисованными шариковой ручкой синими звёздами), обернул им пачку банкнот.
Завязал поверх пятидесятирублёвой купюры бант — полюбовался на своё творение. Синие звёзды блеснули: отразили солнечные лучи, проникавшие в комнату через не зашторенное окно. Я сжал перевязанные лентой деньги в руке, встал со стула. Резко пошатнулся — вцепился в край столешницы, чтобы не упасть. Почудилось, что шкафы румынской «стенки» слегка покачивались. Да и пол под ногами показался вдруг палубой рассекавшего морские волны корабля. Я неуверенно оторвал руку от скатерти, пошёл к выходу из гостиной. Едва передвигал тяжёлыми ногами — босыми (окрашенные лаком ногти на пальцах ног выглядели маленькими вишнёвыми драже).
-…И все твои печали под черною водой, — уже мне вслед заявил голос из телевизора.
Я зевал, тряс головой — шагал по коридору, придерживаясь рукой об оклеенные выцветшими салатовыми обоями стены. В углах прихожей сгустился туман и полумрак. Издалека (будто с улицы) доносились «тиканье» часов и рычание холодильника. Ковровая дорожка под ногами собиралась складками — создавала баррикады, преграждая мне путь. Но я будто в полусне преодолел все преграды; добрался до маленькой комнатки, привычно переступил порог. Бросил рассеянный взгляд на потёртые фотообои (стройные берёзы на берегу пруда), подошёл к полированному шкафу на тонких ножках, с застеклённой верхней частью.
Наклонился (тихо застонал), выдвинул самый нижний ящик серванта — приподнял груду женского белья, спрятал деньги. Упёрся в шкаф головой, от чего на нём задрожали и зазвенели стёкла. Царапнул по тёмной полировке дверцы «бара» ногтями. Ножки серванта жалобно пискнули. Но я на ногах устоял — и не уронил мебель (хотя о стеклянную полку что-то всё же тихо звякнуло). Часто моргал, встряхивал головой; туман перед глазами не развеивался — сгущался. Рот уже не закрывался: я зевал не переставая, чувствовал пробегавшие по коже волны то тепла, то прохлады. Ногой задвинул ящик и вернулся к «берёзовой роще».