Живущий в последний раз - Генри Олди

Вскоре солдат пропал, и люди говорили, что он убил своего капрала. Навсегда. И при странных обстоятельствах. Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать тебе сегодня.

Огромный пес недовольно заворчал, когда пальцы высокого сотника перестали поглаживать его густую шерсть.

— Спасибо, Шор, — сказал сотник. — Спасибо. Ты сдал мне третью карту.

ЛИСТ ПЯТЫЙ

Ломаные линии, острые углы.Да, мы здесь — мы прячемсяВ дымном царстве мглы.

…колоколов. У Герда начало стремительно проваливаться сердце.

— Вот он, брат Гупий.

Герд вскочил.

— Не туда, — сказал хозяин.

Быстро провел их через комнату в маленький темный чуланчик. Повозился, распахнул дверь, хлынул сырой воздух.

— Задами, через заборы — в поле, вдоль амбаров, — сказал хозяин. Ну, может, когда свидимся…

Первым добежал брат Гупий. Подергал железные ворота амбара — заперто. Ударил палкой.

— Здесь они!

Створки скрипнули. Вытерев брюхом землю, из-под них выбрались два волка — матерый, с широкой грудью, и поменьше — волчица.

Брат Гупий уронил палку.

— Свят, свят, свят…

Матерый ощерился, показав частокол диких зубов, и оба волка ринулись через дорогу, в кусты на краю канавы, а потом дальше — в поле.

Разевая рты, подбежали трое с винтовками.

— Где?!.

— Превратились, — стуча зубами, ответил брат Гупий. — Пресвятая богородица, спаси и помилуй!.. Превратились в волков — оборотни…

Главный, у которого на плечах было нашито по три серебряных креста, вскинул винтовку. Волки бежали через поле, почти сливаясь с серой и сырой травой. Главный, ведя дулом, выстрелил, опережая матерого. Потом застыл на две секунды, щуря глаза.

— Ох ты, видение дьявольское, — мелко крестясь, пробормотал брат Гупий. — Ну как ты, попал?

Главный сощурился еще больше и вдруг в сердцах хватил прикладом о землю.

— Промазал, так его и так! — с сожалением сказал он.

Было видно, как волк и волчица, невредимые, серой тенью проскользнув по краю поля, нырнули в…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОПАЛЬНЫЕ АНГЕЛЫ

ЧЕТ

Звук неясный,Безучастный,Панихиды нам поет:Верьте, верьтеТолько смерти!Чет и нечет! Нечет, чет!

Пыль. Бархатная тишина дворцовой библиотеки перекатывала на беззубых деснах звук моих шагов, и я то и дело останавливался, вслушивался и шел дальше. В конце концов, никто не запрещает офицеру Серебряных Веток копаться на досуге в старинных манускриптах… Как вам, составители Устава, нравится подобное сочетание: глянец сапог и труха библиотек?.. Никак.

Пыль. Грозящие рассыпаться в прах свитки, боящиеся неумелых пальцев, коричневый пергамент, перехваченный истлевшей кожей шнурков, латунь узорчатых застежек, сафьян переплетов — кто разбирает муравьиные письмена, кто тревожит покой шелестящих мертвецов?.. Случайно зашедший советник? Один из Вершителей, освежающий в памяти давно забытый закон? Сумасшедший старик архивариус — тишина, сумрак, пыль. Могила слов.

…Умели все же предки делать хорошую тушь — высохшая охра страниц и ровные, празднично-яркие буквы…

"О Не-Живущих". Вот оно.

"…тени не отбрасывают, хоть и не прозрачны для взгляда человеческого; и доподлинно известно, что в зеркальном стекле не дают…" — не то! Это я и сам знаю.

"…и пока Враг силы не набрал, то сок жизненный брать может лишь из родных своих и из любимой своей, а посему надлежит незамедлительно…" дальше, дальше!.. Не то. Знаем, читали Устав. Незамедлительно, положенное число раз и до полного… Не то.

"…острием крепким и острым, из дерева Трепетного созданным; а также людским оружьем серебряным и никаким более. А пронзив им сердце Не-Живущего и в ране оставив…" — пронзив, стало быть…

Не то.

"…и не дает Тяжелое Слово выйти демону из могилы, но не успокоит вечного в темнице его, и нет ему успокоения. Мудрецы земные и немногие из Восставших способны на плечи принять тяжесть знания заклятий, но не нам, согбенным над письмом, приводить в труде сем ключи к ужасу древних.

Снять же заклятие с Не-Живущего способна лишь живая кровь человеческая, но не может он выйти за ней, а сам человек не придет к Врагу, и мука змеей сдавливает остановившееся сердце, и…"

Я захлопнул книгу. То.

…Умирающая лошадь захлебывалась пеной, силясь приподнять голову, заглянуть в глаза человеку, убившему ее — мы славно скакали, лошадь, топча гравий, траву, головы рисковых оборванцев с цепами и вилами, мы топтали их разменные жизни — одной больше, одной меньше! — пока во вздувшихся легких твоих не осталось воздуха даже на предсмертное ржание. Прости меня, лошадь, я не вижу тебя, все тонет в водовороте распахнутых глаз Лаик, в шорохе слов ее: "Зачем, Эри? Зачем? Ведь я любила тебя…"

Ты любила мерзавца, Лаик, дешевого подонка, сорвавшего рукав твой из любопытства, из потного мужского тщеславия, и не варки придавили Тяжелым Словом твое тело — я это сделал, я!.. Ничего, Лаик, ничего, я иду, я уже совсем иду, и если пена не разорвет и мое горло…

Ворота были открыты, и левая оторванная створка, покачиваясь, скрипела на пронизывающем ветру. Наружную стену затянуло бурым мхом, и лишь какой-то упрямый одинокий цветок сиял всем безрассудством белой чашечки между брусами ноздреватого камня. Круглое лицо луны любопытно оглядывало запущенный бледный сад, выщербленный гранит парадной лестницы, отбрасывающей резкие черные тени; вспугнутые нетопыри перечеркивали диск отшатнувшегося светила, и сводчатая, увитая плющом галерея вывела меня наконец к острым наконечникам чугунной витиеватой ограды.

Я никак не мог сосредоточиться на реальности совершавшегося, и даже озноб от ночной прохлады, казалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, далекому, идущему между плитами, вглядывающемуся в полустертые имена далеких владетелей, блестящих кавалеров, кокетливых дам в сгнивших оборках, чьи последние потомки ковыряют сейчас землю в Скиту Отверженных, добывая нелегкий хлеб свой в тени Слов, Знаков, Печатей — и все потому, что их Лаик, моя Лаик…

Да, она не отбрасывает тени! И зеркало отказывает ей в отражении! но не тени и не отражению клялся я в душе своей, в крови своей, текущей в жилах, капля за каплей, и вот стоит передо мной спрашивающий за неосторожность клятв. Всю, капля по капле… и я спотыкаюсь о барельеф с родным лицом и коряво выписанными датами жизни. Здравствуй, Лаик. Все верно — ты действительно умерла молодой. Здравствуй.