Яства земные - Андре Жид

Иногда, Натанаэль, меня привлекали странные жилища. Посреди леса или у кромки воды; одиноко стоящие. Но как только, в силу привычки, я переставал замечать их, восхищаться ими и как только начинал осознавать это - я уезжал.

(Я не могу объяснить тебе, Натанаэль, эту обостренную жажду новизны; но она вовсе не казалась мне связанной с мимолетным впечатлением, потерей свежести восприятия, однако внезапное ощущение этой новизны, первое потрясение бывало столь велико, что никакие повторы не могли его усилить; и если мне случалось часто возвращаться в одни и те же города или места, то лишь затем, чтобы ощутить, как изменилась жизнь или время года; знакомые очертания чувствительней к таким переменам; и если, живя в Алжире, я проводил каждый вечер в одном и том же маленьком мавританском кафе, то делал это, чтобы почувствовать неуловимое отличие одного вечера от другого, каждого мгновения бытия от другого, чтобы заметить, как, пусть медленно, меняется время даже в самом маленьком пространстве.)

В Риме, возле Пинчо, через мое зарешеченное окно, похожее на тюремное и находившееся вровень с улицей, торговки цветами пытались предлагать мне розы; весь воздух был пропитан их ароматом. Во Флоренции я мог, не вставая из-за стола, видеть желтые, выходящие из берегов воды Арно. На террасы Бискры при свете луны в бездонной тишине ночи приходила Мерием29. Она была вся целиком закутана в большое белое покрывало с разрезами, которое сбрасывала, смеясь, на пороге стеклянной двери. В моей комнате ее ожидали лакомства. В Гренаде в моей комнате на камине место подсвечников занимали два арбуза. В Севилье есть патио; дворики, вымощенные светлым мрамором, полные тени и прохладной воды; воды, которая течет, струится и плещется в фонтане посреди двора.

Толстая стена - от северного ветра, пористая - от южного солнца; движущийся дом, путешественник, открытый всем милостям юга... Какой будет наша комната, Натанаэль? Убежище в пейзаже.

*

Я расскажу тебе еще об окнах: в Неаполе беседы на балконах, мечтания по вечерам возле светлых женских платьев; полуспущенные шторы отделяли нас от блестящего бального общества. Там бывал обмен колкостями - деликатес столь малоприятный, что, отведав его, человек на какое-то время терял дар речи; потом из сада доносился нестерпимый аромат апельсиновых деревьев и пение птиц в летней ночи; через мгновение птицы замолкали, и тогда слышался слабый шум волн.

Балконы; корзины роз и глициний; вечерний отдых; нежность.

(Сегодня вечером ветер жалобно рыдает и плещется о мое стекло; я стараюсь предпочесть его всему.)

*

Натанаэль, я расскажу тебе о городах.

Я видел Смирну, спавшую как маленькая девочка; Неаполь, похожий на похотливую банщицу, и Загван, разлегшийся, как кабильский пастух, чьи щеки розовеют с приближением зари. Алжир дрожит от любви днем и изнемогает от нее ночью.

Я видел на севере деревни, спавшие под лунным светом; стены домов были то желтыми, то голубыми; вокруг них простиралась равнина; в полях повсюду виднелись огромные стога сена. Выходишь в пустынное поле, возвращаешься в спящий город.

Есть города и города; иногда не понимаешь, кто мог построить их здесь. О! Восточные и южные города; города с плоскими крышами, белыми террасами, куда по ночам приходят помечтать безумные женщины. Развлечения; праздники любви; фонари на площадях, которые представляются, когда смотришь на них с соседних холмов, ночной фосфоресценцией.

Города Востока! Праздник объятий; улицы, которые там называют священными, где кафе переполнены куртизанками, которых заставляет танцевать чересчур пронзительная музыка. Там прогуливаются арабы, одетые в белое, и дети, которые часто казались мне слишком юными (понимаешь?), чтобы познать любовь. (Губы у некоторых были жарче, чем у только что вылупившихся птенцов.)

Северные города! Дебаркадеры; заводы; города, дым которых скрывает небо. Памятники; изменчивые башни; высокомерие арок. Вереницы экипажей на дорогах; спешащая толпа. Асфальт, лоснящийся после дождя; бульвары, где томятся каштаны; всегда поджидающие вас женщины. Бывали ночи, настолько томные, что от малейшего призыва я чувствовал, что изнемогаю.

Одиннадцать часов. - Конец дня; резкий скрип железных калиток. Старые кварталы. Ночью на пустынных улицах, где я прохожу, крысы разбегаются по сточным канавам. Через подвальные окошки видно, как полуголые люди месят хлеб.

- О кафе! - где наше безумие длилось до глубокой ночи; опьянение напитками и словами наступало наконец на пороге сна. Кафе! Полные картин, зеркал, роскоши, где бывала лишь изысканная публика; и другие, маленькие, где пели смешные куплеты и женщины во время танцев чересчур высоко поднимали свои юбки.

В Италии кафе выплескивались летними вечерами на площади, там ели прекрасное лимонное мороженое. В Алжире было одно, где курили гашиш и где меня чуть не убили; через год его закрыла полиция, потому что там бывало слишком много подозрительных лиц.

Еще кафе... О мавританские кафе! - иногда поэт-рассказчик развлекал там публику длинными историями; сколько ночей я провел в них, ничего не понимая, только слушая. Но всем другим я предпочитаю тебя - прибежище тишины и вечеров, маленькое кафе Баб-эль-Дерба, глиняная лачуга на границе оазиса, за которым начиналась пустыня - где я наблюдал, как после задохнувшегося дня наступает величавая ночь. Рядом со мной впадали в экстаз от монотонной игры флейтиста. И я мечтал о тебе, маленькая кофейня в Ширазе, кофейня, прославленная Гафизом; Гафизом, пьяным от вина, которое подливал ему виночерпий, и от любви, безмолвным на террасе, где до него дотягивались розы, Гафизом, который рядом с виночерпием ждет, слагая стихи, всю ночь ждет, когда наступит день.

(Я хотел бы родиться в то время, когда поэт должен был петь, просто перечисляя все, что есть вокруг. Мое восхищение последовательно простиралось бы на каждый предмет, и хвала ему наглядно свидетельствовала о том, что он существует. Это было бы достаточным доказательством.)

Натанаэль, мы еще не рассмотрели с тобой листья. Все изгибы листьев...

Древесная листва; зеленые гроты, просветы входов; глубины, перемещающиеся при малейшем дуновении; движение, водовороты веток; плавное качание; чешуйки и ячейки...

Деревья, взволнованные каждое по-своему... это потому, что гибкость веток неодинакова, стало быть, различна сила их сопротивления ветру, и ветер сообщает каждой иной импульс и т. д. - Перейдем к другому сюжету... Какому? Поскольку нет композиции, нет нужды в выборе... Несвязанность! Натанаэль, несвязанность! - и благодаря внезапной синхронной концентрации всех чувств исхитриться сотворить (это трудно выразить) из ощущения собственной внутренней жизни острое чувство соприкосновения со всем, что во вне... (или наоборот). Я есмь; здесь, я закрываю эту брешь, где погружаются:

мой слух: в этот непрерывный шум - воды; порыви

стый - усиливающийся и ослабевающий

шум этого ветра в этих соснах; в стрекот

этих кузнечиков и т. д.

мое зрение: в солнечное сияние ручья; движение этих

сосен (вот те на - белка!)... моей ноги,

под которой прогнулся мох и т. д.

моя плоть: (ощущение) в эту влажность, в эту мягкость

мха (ой, какая ветка меня уколола?); мой

лоб под моей рукой; моя рука на моем лбу

и т. д.

мое обоняние: ...(Тсс! Белка приближается) и т. д.

И все это вместе, и т. д., в маленьком свертке - называется жизнь. - И это все? - Нет! Всегда есть еще что-то.

Не думаешь ли ты теперь, что я - это всего лишь место свидания чувств? Моя жизнь - всегда ЭТО плюс я сам. - В другой раз мы поговорим обо мне самом. Сегодня я не буду тебе петь ни

ПЕСНЮ О РАЗЛИЧНЫХ ФОРМАХ РАЗУМА,

ни

ПЕСНЮ О ЛУЧШИХ ДРУЗЬЯХ,

ни

БАЛЛАДУ О ВСЕХ ВСТРЕЧАХ,

где среди других есть такие строки:

В Комо, в Лекко созрел виноград. Я поднялся на огромный холм, где рушился старый замок. Запах винограда там был так сладок, что я с трудом переносил его; он проникал, как вкус, в самую глубь ноздрей, и потом, когда я ел этот виноград, я уже не сделал для себя никаких открытий. - Однако я так хотел пить и был так голоден, что нескольких гроздей оказалось достаточно, чтобы я опьянел.

...Но в этой балладе речь шла в основном о мужчинах и женщинах, и если я не пересказываю ее тебе теперь, то лишь потому, что не хочу в этой книге говорить о личностях. Ибо, заметил ли ты, что в ней нет ни одного лица. И я сам, я в этой книге не более чем Образ. Натанаэль, я страж башни, Линкей. Ночь длилась достаточно долго. С высоты башни я так взывал к тебе, заря! Вечно лучезарная заря!

Я до конца ночи сторожил надежду на новый день, теперь я еще не вижу его, но надеюсь; я знаю, с какой стороны рассветет.

Конечно, весь народ готовится: с высоты башни я слышу гул на улицах. День родится! Люди, празднуя это, уже движутся навстречу солнцу.

- Что ты говоришь из ночи? Что ты говоришь из ночи, часовой?