Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

И через минуту «Стрела», сделав широкий поворот, понеслась по течению между лесистыми, утопавшими в солнечном свете берегами.

Именинник Бабичев сидел на председательском месте и, раскладывая по стаканам толченый лед, заливал его хересом. Певица с открытой сцены жадно глотала вино, смотрела на всех улыбающимися глазами, но в изгибе ее рта и гордом наклоне шеи по-прежнему чувствовалась недоступность. А между тем Одинцов отлично видел, как Джульетта, чокаясь с начальником дистанции, в то же время прижималась плечом к сидевшему с другой стороны Бабичеву. И самого Одинцова дразнили эти равнодушные глаза монахини, смутное чувство досады понемногу прокрадывалось в его душу, а вместе с тем возвращалась острота глаза, придирчивая и злобная. Ему уже было ясно, почему Джульетта тянется к моряку, несмотря на то, что общество красавца Бабичева ей приятней. Начальник дистанции был богат, сорил деньгами, в закулисном мире «Аркадии» пользовался большим почетом, и много простых хористок попало благодаря ему в «этуали».

— Господа! — поднимая бокал, торжественно сказал студент.

— Знаем, знаем! — перебил его инженер. — За идею?

Открытое лицо студента снисходительно улыбнулось, а низкий бас сказал с обычной расстановкой:

— Заткни фонтан. — И продолжал: — Во благовремении все хорошо. И идеи, и херес, и молчаливая судебная палата, и женщины в пирамидальных шляпах. Но так как мы едем в некоторое волшебное царство, как изволил выразиться господин достоуважаемый именинник, то требуются поправки. А именно. Пункт первый: пусть молчаливая судебная палата произнесет хоть одно слово, и пункт второй: обладательница пирамидальной шляпы пусть снимет оную шляпу.

И Гросс умолк при общем смехе.

Стало веселее. Все громко заговорили. Джульетта сняла шляпу, но Одинцов, пользуясь тем, что о нем забыли, не произнес ни слова и продолжал тянуть вино из стеклянной трубки. Херес не опьянял его, не давал забвения, и он, перестав бороться с собою, отдался течению мыслей. Он думал, желчно обращаясь к самому себе: «Если ты — чужой в этом обществе пьяного моряка, пошлой, продажной женщины, кривляющихся инженера и студента, земского начальника, швыряющего Бог его знает чьи деньги по трактирам, то зачем ты здесь? Если тебе тяжело это наблюдение под углом, эти глупые и, очевидно, никому не нужные переоценки, то брось их!» Но он не мог бросить, невольно катился по наклонной плоскости, и его обостренный алкоголем ум продолжал анализировать с беспокойным ожесточением.

Старый штурман, стоявший на капитанском мостике, отдавал приказы, смотрел на пирующую компанию, и на его умном, трезвом лице светилась добродушная радость, отраженное веселье гостей. Очевидно, его не раздражали ни плоские шутки моряка, ни звон бокалов, ни кричащая красота Джульетты. В стеклянной рубке, держась за ручки большого колеса, стояли двое рулевых и с холодным спокойствием смотрели вдаль. Они тоже были трезвы, сосредоточенны, и у них были такие же умные лица, как у старого штурмана и бравого матроса, стоявшего неподалеку от стола на случай приказаний Китнера. И Одинцов думал: «Да, да, пустая смена явлений, без непоследовательности и контрастов. И незачем гипнотизировать себя. Все очень просто: сегодня мы напиваемся, бесчинствуем, говорим пошлости, а они работают, не чувствуя к нам ни малейшей злобы; завтра мы поменяемся ролями, я отправлюсь в суд, земский уедет в деревню, а они так же напьются и озвереют. Не все ли равно?»

Но эта мысль не успокаивала Одинцова. Было что-то сильнее мысли, что-то помимо словесных форм и заезженных определений, говорившее о софистически-скрытой ошибке в этой «смене явлений». Была какая-то острая точка в мозгу Одинцова, совместившая разом и компанию пьяных приятелей, и группу дисциплинированных матросов, и яркое, чистое небо, с равнодушным величием смотревшее сверху. И в этой болезненноострой точке чувствовалось что-то непримиримое, мучительно созерцающее, какое-то обещание разгадки.

Одинцов продолжал пить, а острая точка загоралась пожаром, жгла и давила его мозг.

Это был какой-то кошмар наяву.

Студент Гросс обнимался с инженером, облапив его за плечи, глядя на него широким, честным «добролюбовским» лицом. Сколько любви, искреннего слияния, хорошей русской откровенности светилось в его глазах, а Одинцова сверлила мысль о том, что вчера этот же студент Гросс, только совершенно трезвый, ходил по аллеям «Аркадии» под руку с женой инженера, говорил витиеватым слогом, и молодая женщина, прижимаясь к его плечу, слушала с восторгом, с благоговением. И теперь почему-то отношение студента к инженеру казалось Одинцову преступным, лживым, и ему хотелось истерически засмеяться и крикнуть в лицо Гроссу оскорбительное слово.

Бабичев, красивый мужчина, свежий, цветущий, с яркими глазами и чувственным ртом, наклоняясь к Джульетте, жег ее взором, а она уделяла ему ровно столько внимания, чтобы он не рассердился, и все время заигрывала с Китнером, у которого было красное обветренное лицо и бессмысленные белесовато-голубые глазки.

А Одинцов все это видел, и ему было противно до тошноты.

Вечерело. Матросы убрали тент, и красные лучи заскользили через палубу, зажигая пламя в ярко начищенной меди пароходной отделки. Закраснелись и заискрились льдинки в стаканах с хересом. Пароход проходил между двумя зелеными островками, обвеваемый теплым запахом согретой, как бы дышащей листвы. С неба глядела в воду тихая вечерняя грусть, а там, в потаенной глубине, что-то пробуждалось и со слезами просилось на волю.

Джульетта громко хохотала, стараясь снять с мизинца моряка массивный брильянтовый перстень, а Китнер говорил заплетающимся языком:

— Д-десять поцелуев всенародно и десять тысяч поцелуев потом — наличными или в рассрочку! Черт возьми! Шевели ногами!

Перстень не снимался, и рука начальника дистанции долго покоилась в обеих руках Джульетты. Моряк вперял взор в полуобнаженные плечи женщины, и было видно, как млеет его красное обветренное лицо. А сидевший с другой стороны Бабичев обнимал Джульетту за талию и украдкой целовал ее шею у самых волос. Одинцову было до очевидного ясно, что Джульетта не замечает этих поцелуев. Ее глаза