Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада

— Но, Квангель! Вы предпочли бы жить ради неправого дела, а не умереть за правое? Выбора-то нет, ни для вас, ни для меня. Поскольку мы такие, как есть, мы не могли не пойти этим путем.

Оба надолго умолкли.

Потом Квангель опять начал:

— Шахматы эти…

— Да, Квангель, что с ними не так?

— Иной раз мне кажется, я поступаю недостойно. По многу часов думаю только о шахматах, а ведь у меня есть жена…

— О своей жене вы думаете вполне достаточно. Вы хотите остаться сильным и мужественным, значит, для вас полезно все то, что придает вам силу и мужество, а все то, что внушает слабость и сомнения, как раз плохо, например ваши раздумья. Что проку вашей жене от этих раздумий? Ей будет полезно вновь услышать от пастора Лоренца, что вы сильны и мужественны.

— Но при нынешней сокамернице он ничего не может сказать Анне в открытую. Пастор тоже считает эту особу шпионкой.

— Пастор сумеет дать вашей жене понять, что у вас все в порядке и что вы чувствуете себя сильным. В сущности, тут достаточно кивка или взгляда. Пастор Лоренц знает, что делать.

— Мне бы очень хотелось передать через него Анне записочку, — задумчиво сказал Квангель.

— Лучше не надо. Он не откажет, но вы поставите его жизнь под угрозу. Знаете ведь, ему здесь не доверяют. Плохо, если и наш добрый друг попадет в такую вот камеру. Он и без того, вообще-то говоря, каждый день рискует головой.

— Тогда я не стану писать записку, — сказал Отто Квангель.

И правда не стал, хотя на следующий день пастор принес ему дурную весть, очень дурную, в особенности дурную для Анны Квангель. Сменный мастер только попросил пока что не сообщать эту дурную весть его жене.

— Не сейчас, господин пастор, пожалуйста!

И пастор обещал:

— Хорошо, пока что не стану; вы скажете, когда будет можно, господин Квангель.

Глава 59

Добрый пастор

Пастор Фридрих Лоренц, неустанно исполнявший в тюрьме свою службу, был мужчина в расцвете лет, то бишь около сорока, очень высокий, узкогрудый, вечно покашливавший, отмеченный печатью туберкулеза, но пренебрегавший болезнью, потому что работа не оставляла ему времени на заботы о собственном здоровье. Лицо бледное, безупречно выбритое, темные глаза за стеклами очков, тонкий нос с узкой переносицей, бакенбарды, крупный, бледный, узкогубый рот и крепкий круглый подбородок.

Каждый день сотни узников ждали этого человека, в этом здании он был им единственным другом, мостом, который связывал их с внешним миром; ему они поверяли свои тревоги и беды, а он помогал по мере сил, во всяком случае, куда больше, чем дозволялось. Без устали ходил из камеры в камеру, всегда участливый к страданиям других и безучастный к своим собственным, совершенно чуждый страха за себя самого. Подлинный пастырь, он никогда не спрашивал ищущих помощи об их вероисповедании, молился с ними, если они просили, и вообще был им просто собратом, человеком.

Пастор Фридрих Лоренц стоит у стола начальника тюрьмы, лоб у него в поту, на щеках красные пятна, но говорит он совершенно спокойно:

— За последние две недели это уже седьмая смерть, вызванная неоказанием помощи.

— В свидетельстве о смерти указано воспаление легких, — возражает начальник, не поднимая головы от своей писанины.

— Врач пренебрегает своими обязанностями, — упрямо говорит пастор, легонько постукивая костяшками пальцев по столу, словно старается достучаться до начальника. — Сожалею, но вынужден сказать, что врач слишком много пьет. А пациентами пренебрегает.

— О, доктор в полном порядке, — возражает начальник, продолжая писать: пастор стучится напрасно. — Хорошо бы и вам быть в таком же порядке, господин пастор. Ну так как, вы передали маляву номеру триста девяносто семь или нет?

Теперь их взгляды наконец встречаются, взгляд начальника с красным лицом, испещренным шрамами от давних студенческих дуэлей, и взгляд священника, сжигаемого лихорадкой.

— Седьмая смерть за две недели, — упрямо повторяет пастор Лоренц. — Тюрьме нужен новый врач.

— Я только что задал вам вопрос, господин пастор. Будьте добры ответить.

— Разумеется, я передал номеру триста девяносто семь письмо, но не маляву. Это было письмо от его жены, в котором она сообщила, что их третий сын все-таки не погиб, а попал в плен. Двоих сыновей он уже потерял и думал, что потерял и третьего.

— Вы всегда найдете причину нарушить тюремный устав, господин пастор. Но я не намерен долго терпеть ваши игры.

— Прошу вас заменить врача, — упрямо повторяет пастор и опять тихонько стучит по столу.

— Да бросьте вы! — Краснощекий начальник неожиданно срывается на крик. — Не надоедайте мне больше вашей идиотской болтовней! Доктор вполне хороший, и он останется! А вот вы извольте выполнять тюремный распорядок, иначе как бы чего не случилось!

— Что со мной может случиться? — спросил пастор. — Я могу умереть. И умру. Очень скоро. Еще раз прошу вас заменить врача.

— Дурак вы, пастор, — холодно произнес начальник. — Думаю, от чахотки малость рассудком повредились. Не будь вы безобидным простофилей — то бишь дураком! — вас бы давным-давно повесили. Но я вас жалею.

— Пожалейте лучше ваших заключенных, — так же холодно ответил пастор. — И позаботьтесь о таком враче, который неукоснительно исполняет свой долг.

— А теперь закройте дверь с другой стороны, господин пастор.

— Вы обещаете обеспечить нового врача?

— Нет, черт побери, нет! Убирайтесь к чертовой матери! — Начальник все-таки рассвирепел, выскочил из-за стола, сделал шаг-другой к пастору. — Мне что, силой вас вышвырнуть? Вы этого хотите?

— Не годится устраивать скандал перед арестантами из канцелярии. Это лишь еще больше поколеблет остатки уважения, какое они еще питают к государству. Впрочем, дело ваше, господин начальник!

— Дурак! — сказал начальник, однако же реплика пастора отрезвила его, и он опять сел. — Идите, наконец. Мне надо работать.

— Самая срочная работа — затребовать нового врача.

— Думаете чего-то добиться своим упрямством? Как раз наоборот! Доктор останется!

— Помнится, однажды, — сказал пастор, — вы сами были не вполне довольны этим врачом. В ту ночь бушевала непогода. Вы посылали за другими врачами, звонили по телефону, но никто не приехал. У вашего шестилетнего Бертольда было воспаление среднего уха, мальчик кричал от боли. И мог умереть. По вашей просьбе я привел тюремного врача. Он был пьян. А при виде умирающего ребенка совсем потерял голову, сослался на дрожь в руках, которая