Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– Худо святителю нашему. Не смеет он тя, государь Василий Васильевич, недужного утруждать. Молит он тя, государь Иван Васильевич, к нему приехати, пока в памяти он. – Монашек помолчал, вспоминая наказ владыки, и продолжал: – «Не вем, – сказывает святитель наш, – как по воле Божией будет. Кто знает, – баит он, – может, Господь-то лишит мя разумения преже, чем призовет к Собе…»

Молчали все. Суровые глаза Ивана наполнились слезами – владыка и на смертном одре был такой же, как всегда: светел умом и крепок волею.

– Данилушка, – с трудом вымолвил Иван, – коня мне вели. Токмо борзо.

Во дворе владычных хором ждали молодого великого князя. У самых въездных ворот встретили Ивана: громогласный дьякон Ферапонт, ныне протодьякон Архангельского собора, протопоп Алексий и другие духовные чины из ближайшего окружения митрополита. Среди них Иван заметил и седобородого сутулого монашка, келейника владыки Ионы. Все они, после обычных приветствий, с почтительным и печальным молчанием проводили юного государя, медленно ехавшего в сопровождении стражи, до красного крыльца, где Иван спешился и, окруженный духовенством, поднялся в горницы. Сняв с себя шубу, он направился прямо в покой владыки.

Мельком, при свете восковых свечей, он признал в протопопе Алексии того молодого дьякона, который вместе с владыкой шестнадцать лет назад отвозил его и Юрия к родителям, заточенным в Угличе. Теперь Алексий огруз и отяжелел, в густой бороде его уже пробивалось серебро. А громогласный дьякон Ферапонт совсем состарился. Из-под седых его бровей смотрели все те же наивные глаза, но теперь взгляд их был как-то беспомощен и грустен.

При входе Ивана владыка слегка приподнялся, а бледное, осунувшееся лицо его осветилось радостной улыбкой.

– Иване, Иване, – с нежностью заговорил он, – сыне мой духовный…

Иван молча принял благословение митрополита и дважды почтительно поцеловал его дрожавшую от волнения руку.

– Время мое пришло, государь, – продолжал владыка, – не вем лишь часа, когда Господь призовет мя…

Иван крепко стиснул зубы и сел на указанное владыкой место возле постели.

Иона лежал молча, устремив свои светлые, прозрачные глаза на образ Спасителя. Пальцы его перебирали край одеяла, а губы чуть вздрагивали. Он, видимо, о чем-то напряженно думал.

– Ты духовными очами своими, – начал он, переводя взгляд на Ивана, – далее отца своего видишь. Отец-то твой и бабка уразумели для себя лишь вред от удельных распрей и неисправлений. Разорением же земель и народа от усобиц Русь зело ослаблялась на радость татарам, ляхам, Литве, немцам и прочим. Мыслили они, что государство есть вотчина государя и его семейства. Государь же на государстве своем подобен патриарху, а сей не токмо глава, но и слуга Святой церкви. – Утомившись, владыка смолк. – Так и ты, Иване, – передохнув, продолжал он, – будь главой и слугой государства. Сим победишь и в сем же и опора твоя в борьбе с погаными: с татарами, с латыньством и с ересями. Храни веру истинную – ею только и победит русский государь, ибо он содеет Москву Третьим Рымом…

Владыка побледнел и закрыл глаза. Иван обмер весь, думая, что кончается уже митрополит, хотел было встать, позвать отца Алексия, но Иона как-то почуял тревогу государя и, полуоткрыв глаза, тихо молвил:

– Не зови никого, Иване… малость отдохну и беседу свою продолжу…

– Отче, учителю мой! – воскликнул Иван. – Сколь хощешь, столь и буду ждать, дабы слушать поучение твое.

Ресницы владыки дрогнули, а на губах чуть обозначилась ласковая улыбка, знакомая Ивану с самого детства.

Прошло некоторое время, и митрополит снова открыл глаза.

– Слушай, Иване, последние слова мои. Может, седни, может, утре, а может, и через седьмицу умру аз. Может и так случиться, что прежде телесной смерти разумения буду лишен. Да и у тобя батюшка твой, как и аз, на краю уж могилы. Много у тобя дел, не время тобе мертвых провожать. На то воля и Закон Божий. – Владыка перекрестился и заговорил вдруг твердо: – Богом тя заклинаю, Иване, прими к сердцу советы мои, разумей государствование свое, как служение. Цель собе возьми, дальнюю цель, когда Москва Третьим Рымом должна стать, когда государство русское другими царствами повелевать будет. Ежели и не доживешь до сего, все же о сем мысли, дабы правым путем идти. А путь сей таков: перво-наперво – держу свою укрепи; власть татарскую скинь; соседей своих – одних к рукам прибери, да будут тобе слугами, других обессиль, а от третьих оборону так наряди, дабы сунуть рыла не смели, а ежели и сунут, на ежовые бы иглы напоролись!..

Владыка помолчал и продолжал тише и спокойнее:

– С разумом делай все, а не по велению сердца, подобно отцу твоему, князь Василью: ныне одно, а утре – совсем иное. Ты же меть на годы вперед. Уразуметь тщись, куда все дела идут у тобя и у соседей твоих. Коли будешь так поступать, поведешь, яко кормчий, корабль свой и по ветру и против ветра. Наиглавное же на сирот и черных людей оглядывайся, народ – опора наша крепкая и для Церкви святой, и для государства. За кого народ – тот спасен и силен будет…

Владыка опять ослаб, но, передохнув малое время, благословил Ивана и молвил с печалью:

– Ну, прощай, сыне мой любимый, прими мое последнее благословение… – Рука его задрожала, и крупные слезы застыли в уголках глаз.

Иван неожиданно всхлипнул, но, сдержав себя, прошептал:

– Прощай, отец мой…

На другой день, неожиданно для всех, Василий Васильевич вместе с воеводой Басёнком выступил в поход на Казань.

– Ты баил, Иване, – сказал он на прощанье сыну, – что кулак-то показать татарам надобно. Верно сие, а опричь того, яз мыслю, что из Казани-то и Новугороду кулак сей виден будет.

– Истинно, – весело усмехнувшись, согласился Иван, – а как здравие-то твое?

– Добре. Здрав яз. Юрья с собой беру – вельми в ратях хитер он стал. К Святой-то неделе, мыслю, успеем на Москву вернуться. Не ждут татары-то нас: «Празднуют, мол, христиане Пасху», а мы им как снег на голову. Ужо в Володимер послов своих ко мне пришлют, помяни мое слово, Иване…

– Пришлют, государь, – подтвердил воевода Басёнок, – не терпят они, когда опередит их кто: либо лгут, либо мира просят.

– А более всего они обхода боятся, – добавил Юрий. – Помнишь, Иване, у Коломны-то, когда ты кольцом обвел полки Седи-Ахматовы?

Иван, проводив отца и оставшись один, молча, ни к кому ни с чем не обращаясь, прошел прямо в свои покои. Домашние давно уже привыкли к таким молчаливым и внезапным уходам Ивана и знали, что мешать ему нельзя. Не первый раз «находило» на него, как он сам называл это, когда вставали вдруг перед ним все трудности государствования, а он один должен грудью принимать их. Сегодня Иван более, чем когда-либо, охватил умом все, что предстоит ему сделать, чтобы исполнить заветы митрополита Ионы.

Думал он о татарах, думал о Новгороде, Пскове, о Твери и Рязани и о своих удельных, из которых многие рады не только Москву, а и всю Русь ослабить, лишь бы себе куски пожирней захватить.

– Волки! – воскликнул он вполголоса. – Далее рук своих жадных ничего узрить не могут.

Нет у Ивана единомышленников ни среди бояр, ни тем паче среди князей.

Да и братья-то родные поймут ли, чего он хочет? Может быть, и они к старому потянут, к уделам? Духовные не все понимают, как надобно создавать и хранить государство. Такие, как владыка Иона, Авраамий, они помогали своими советами и руководством. Умрет же вот владыка Иона – кто его труды продолжит, кто государю помощь окажет? Надобно теперь же думать о новом митрополите. С болью душевной вспомнил Иван покойного владыку Авраамия суздальского. Умен был и книжен. Силы только у него Иониной не было, а разум был.

Прошелся Иван по покою своему, остановился возле окна и долго смотрел в синеву неба, а потом сказал вслух:

– Ежели не будет умного, то такого избрать надобно, дабы перечить мне не смел!

Он снова заходил из угла в угол, и мысли обратились к Курицыну, Федору Васильевичу. С ним только и можно обо всем беседовать, он все разумеет и совет даст.

В дверь осторожно постучали.

– Можно! – резко молвил Иван.

Нерешительно вошел Курицын.

– Прости, государь, может, помешал тобе?

– Нет, Федор Василич, ко времени дошел, ко времени. Сам звать тобя хотел.

– Вести, государь, недобрые. Пока, может, сие токмо брехня, а может, что и на деле есть. Сказывают, будто дети боярские князя Василья Боровского замышляют из заточенья его вывести.

Лицо Ивана внезапно исказилось от ярого гнева.

– Следи, очей с них не спускай! – вскричал он. – А пымаем их – буду лютыми казнями казнить, какие еще неведомы были! И смерти предавать буду! Задрожат все от казней сих.

Суровые глаза Ивана совсем почернели и остановились, а взгляд их столь непереносен и беспощаден сделался, что молодой дьяк, взглянув в лицо государя, побледнел и словно застыл весь от страха. В первый раз Федор Васильевич видел таким Ивана и, ослабев духом, не мог слова выговорить.