Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Курицын пришел незамедлительно и со многими вестями. Он сообщил Ивану, что от лазутчиков и от купцов русских есть из Казани вести, что между мурзами и биками распри идут, даже и среди карачиев разногласие. Сам сеид замешан в этой смуте.

– Одни хотят мира с Москвой против Золотой Орды, а другие за союз с Ордой и Польшей против Москвы, – сказал Федор Васильевич.

– Кулак им показать надобно, – проговорил Иван, – но ране вызнать точней, кто за нас и кого еще можно там купить, а кого остерегаться. Идем с государем о сем думу думать. Государь все повадки их ведает, как истинный татарин, – закончил Иван. – У меня же думы наиглавно о Новомгороде. Нельзя на рубеже с ворогами иноземными двери отворенными доржать. Тщусь все яз, как бы те двери на замок запереть покрепче, дабы всякое зло на Русь не проходило ни от круля польского, ни от папы римского, ни от магистра ливонского.

– Да, государь! – воскликнул дьяк Курицын. – Идут через Новгород всякие злоумышления да хитросплетения от ворогов иноземных и в Золотую Орду, и в Казань, и к ногаям, и к нашим удельным. Все зло через дверь сию окаянную.

Иван сурово сдвинул брови и сказал:

– Чирей для нас сей град, Федор Василич, – от него все тело болит.

На восьмой день после отъезда Марьюшки со свекровью в Тверь к самому концу обеда к Ивану вбежал Данилушка.

– Едут, – радостно восклицал он, – едут государыни наши!

Иван наскоро оделся и, сопровождаемый всеми дворскими слугами, поспешно вышел из хором, спустившись с красного крыльца.

Возок с княгинями, медленно проезжая двором, приближался к княжим хоромам. Вот он уж у красного крыльца. Иван сам отворил дверки возка и помог матери выйти.

– Ну, сыночек, слава Богу, доехали мы подобру-поздорову, – сказала она, перекрестившись, и поцеловала Ивана. – Как здравы отец и детки мои?

– Здравы все. Почивать легли после обеда.

– Слава те, Господи, – облегченно вздохнув, молвила Марья Ярославна. – Ну, пущай их спят. Яз у тобя обедать буду.

Следом за свекровью легко выскочила из возка Марьюшка, повисла на шее мужа и, целуя его, радостно восклицала:

– Вот яз и дома, Иванушка! Вот и дома!

Согнувшись, вылез из возка рослый Илейка. На руках его был спящий Ванюшенька.

– Будь здрав, государь, – молвил старик и, обернувшись к Марьюшке, спросил: – Дите-то прямо к тобе в опочивальню нести прикажешь, государыня?

– Мамке отдай. Токмо не разбудили бы его! Пусть тихохонько разденет и в постелю уложит. – Живо оборотясь к Ивану, она в ответ на вопрошающий взгляд его добавила: – Здоров он, Иванушка, токмо последнюю ночь плохо спал. Ночью мы ехали, домой спешили.

Иван весело улыбнулся и под руку повел мать вверх по лестнице. Прошли прямо к столу в трапезную Ивана. Утомленная Марья Ярославна молчала, но, поглядывая на сияющее личико Марьюшки, иногда ласково улыбалась.

Марьюшка радостно щебетала без перерыва – как весенний ручей журчала.

– Не то все в Твери-то, что было, – говорила она. – Будто в хоромах там все враз малым стало. Даже окна будто ниже стали в моем детском покое. Ране-то чудилось мне не знай как высоко они.

– Яз тя помню, – сказал Иван с улыбкой, – какой сама ты была. Чай, тогда тобе и скамьи и лавки высокими казались?

Засмеялась и Марья Ярославна.

– Вот какой сама ты была, – промолвила она, показывая рукой высоту наравне со столом.

Настроение Марьюшки вдруг переменилось, на ресницах повисли слезы.

– Ты что? – спросил ее Иван.

– Ба-атюшку жа-алко, – проговорила она и заплакала.

Иван передвинулся на скамье ближе к Марьюшке и обнял ее. Она прижалась лицом к его груди и затихла. Марья Ярославна, встав из-за стола, перекрестилась и, зевнув, сказала:

– Ну, сынок, притомилась яз с пути-то. Пойду деток погляжу да посплю малое время.

Когда свекровь вышла, Марьюшка обняла Ивана и прошептала ему в ухо:

– А яз к тобе отдыхать в опочивальню пойду. Без нас Ванюшенька крепче поспит. Мамка за ним пригля…

Иван оборвал речь ее, поцеловав в уста.

Послеобеденный сон их был недолог. Марьюшка проснулась первой. Она долго смотрела на мужа и все удивлялась, как это произошло, что дом в Твери чужим стал, а тут все свое и родное. Она горячо поцеловала Ивана. Тот открыл глаза и обнял ее, такую теплую, полную еще сонной неги…

– Тут у меня ты, Иване, – продолжала вслух свои мысли Марьюшка, обнимая его шею голыми руками, – матушка родная, Ванюшенька мой маленький! Там же токмо братец сводный, несмышленыш еще осьми лет. Все одно что чужой он мне… – Закрыв глаза, она еще крепче обняла Ивана.

Двадцать пятого марта, в среду, пришли в Москву тревожные вести сразу из Новгорода и из Казани. Решили государи, что пора татарам кулак показать да подумать, как бы и Новгород ударить покрепче.

В тот же вечер созвал Иван думу по указу Василия Васильевича, совсем уж оправившегося и окрепшего. В покои великого князя позваны были: дьяк Бородатый, Степан Тимофеевич, воевода Басёнок, Федор Васильевич Курицын, которого на днях только молодой государь из подьячих в дьяки пожаловал.

Думать надо было, как лучше и татарские и новгородские козни пресечь единым ударом.

– А ты помнишь, отец, – шутил Юрий, поблескивая глазами с золотой искрой, такими же, какие когда-то сияли и на лице Василия Васильевича, – помнишь, как потешно слушать нам было, когда псковичи с новгородцами меж собой были? Одни, как гуси, гогочут: «чо-чо-чо, ча-ча-ча!», а другие, как утята: «цо-цо-цо, ци-ци-ци!»

– Верно! – смеялся Василий Васильевич и все, что с ним были в Новгороде. – Зацикали да зачокали они нас совсем. А топерь вот их чокнуть так надобно, чтоб и про татар забыли.

– Псковичей-то, – смеясь, добавил Бородатый, – ершеедами дразнят, а новгородцев-то – гущеедами. Гущу боле пирогов любят.

– Пущай их, что хотят, то и любят, – с улыбкой молвил Иван. – Нам то важней, что и те и другие Москву не любят и татар мутят. Посему обскажите нам – ты, Юрий, и ты, Федор Василич, – об укреплении градов их, а ты, Степан Тимофеич, о том, какие у них настроения есть и за что они, как государь наш мне баил, друг друга грызут и в той и в этой земле, и пошто обе земли, Новгородская и Псковская, меж собой не мирно живут?

– Мы сперва о ратных делах поведаем, – начал Юрий, – какие силы у них, а также где и какая опора есть.

– Ин будь так, – согласился Василий Васильевич, – сказывай, сынок.

– Яз о Пскове сказывать буду, – продолжал Юрий, – а о Новомгороде пущай Федор Василич поведает. Псковичи при строении града своего хитро все придумали и содеяли. Кремль они, по-ихнему – Кром, в самом Усть-Псковы на горе воздвигнули, где Пскова-то в Великую впадает. Клином тут земля лежит меж рек. Берега высоки и вдоль Псковы, и вдоль Великой. С двух сторон вода глубока, с третьей же – ров выкопан, а круг града, Запсковья всего – вал, стены и башни. Зело крепок град не токмо летом, а и зимой.

– Похоже сие, – молвил Иван, – на Галич. Помнишь, государь, как нам воевода князь Стрига из-под Галича прислал чертежи ратные, где все овраги, кручи, стены, вода и прочее было указано.

– Помню, сынок, – отозвался Василий Васильевич. – Думу тогда с нами думал большой воевода. Умен и прозорлив князь-то Иван Оболенский. Яз не зря избрал его большим воеводой. Вот и ты, Юрий, так же нам, подобно воеводам сим, все доложи: и тобе, и нам от сего польза.

– А пищали у них есть? – спросил Иван.

– Есть, – ответил Юрий, – поменее, чем в Новомгороде, а хватит. У немцев ими куплены.

Рассказал далее Юрий, что в Завеличье, по ту сторону Великой, стоят два монастыря за крепкими стенами с башнями: против южного конца города – Мирожский, а против северного, чуть повыше Крома, – Ивановский. Далее же на север, версты с четыре от Пскова, ближе к Псковскому озеру, – Снетогорский монастырь.

– Сей самый дальний, – продолжал Юрий, – наиболее важен в ратях. Первые удары при набегах немцев, как мне князь Стрига сказывал, на него падают, и уж после другие два монастыря ворогов на меч принимают.

Неожиданно вошел молодой дворецкий Данила Константинович.

– Государи, – говорил он тревожно, – от митрополита… Пущать?..

– Зови его, сей часец зови ко мне! – взволновался Василий Васильевич и, перекрестясь, добавил с тоской: – Не допусти, не дай, Господи!

Иван побледнел и сжал руки, сцепив пальцы. Пред ним мгновенно промелькнули все его детские скитания и ужасы и могучий строгий старик с проницающими глазами и такой добрый и ласковый к нему.

Вошел как-то незаметно сутулый седобородый монашек в черной скуфейке.

Помолился на образа, поклонился всем по-монастырски в пояс, рукой земли касаясь.

– Сказывай, – тихо обратился к монаху Иван Васильевич.

Монашек вздрогнул и сразу заговорил ровным голосом, будто спокойно, но на волосатые щеки его текли слезы: