Одержизнь - Анна Семироль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сколько же любви и света пришлось вложить в искалеченного сироту отцу Ксавье, чтобы загнать «никогда» в самые дальние уголки памяти… И с какой лёгкостью оно сегодня вернулось обратно.
Акеми – никогда.
– Джиль? – окликает Ронни шёпотом. – Ты больно?..
Он видит её с трудом. Мир вокруг расплывается, плавится.
– Всё в порядке. О’кей, да. – Собственный голос звучит отвратительно фальшиво и надтреснуто. – Сейчас домой… Нет. Ронни, слушай. Я говорю не то… чёрт. Я хочу сказать… Я тебя понимаю.
– Я знаю мало слов. Но я feel… чувствую. Спасибо. Ты помогать… и мне не так плохо.
Ладонь у неё холодная и влажная от волнения. Но глаза уже сухие. «Умница, – хочет сказать Жиль, но слова не идут. – Потерпи – станет легче и светлее. Ты жива – и это главное…»
«Мама – никогда», – читается в девчонкином взгляде.
– Давайте уже по машинам, – ворчит Канселье, устав созерцать чужие поцелуи и объятья. – У одних свадьба, у других лишний ребёнок объявился, а я всё же на службе.
Жиль порывисто обнимает сестру, целует её в щёку, заставляет себя улыбнуться и садится на заднее сиденье старенькой машины начальника полиции. Ронни протягивает мальчишке рюкзак, из которого торчит кошачий хвост, и садится рядом. Ксавье, Вероника и не умолкающая ни на миг Амелия устраиваются в электромобиле Бастиана, и машины отъезжают от вокзала.
В боковом зеркале виден шлейф светло-бурой пыли, тянущийся за машинами. То и дело потряхивает: не зря Канселье ругал подвеску своей развалюхи, ох не зря. Ронни дремлет, забившись в угол сиденья и обняв себя за острые плечи. Котёнок греется в пятне солнечного света на её коленях. Жиль задумчиво смотрит в окно на улицы города.
В Третьем круге вовсю разрастается зелень. Жиль пытается вспомнить, были ли кустарники такими пышными и высокими, когда он уезжал, и приходит к выводу, что нет. А увидев во дворе между двумя многоэтажками с десяток молодых деревьев под два метра высотой, окончательно убеждается, что весной такого не было.
– Ага, заметил, – усмехается Канселье, наблюдающий за мальчишкой в зеркало заднего вида. – Это ты ещё набережную Орба в черте города не видел. Там бетонные плиты по берегу за одну ночь разорвало в крохи. Теперь на берегу трава и кустарник буйствует. Как близ Ядра.
– Что у вас ещё произошло? – спрашивает мальчишка, почёсывая подбородок зевающему Сури.
– Два дома рухнули. Один аварийный был, во втором люди жили. Пятнадцать человек в крематорий отправили. Из хорошего – рыба в реке появилась. Сперва думали, из моря поднялась, но профессура университетская утверждает, что рыба пресноводная. И эти появились… мелкие, кусачие, но не блохи. Насекомые.
– Они близ Кале водятся в огромном количестве. Там и птицы есть.
– Говорят, птиц и тут встречают. Сам не видел, но слухи ходят. Жиль, а за проливом правда всё сохранилось, как до… – Канселье морщится, щёлкает пальцами. – Ну, до конца света?
– Угу. Там нет пустых городов. И леса громадные. Отец Ксавье сказал, у них распространённая религия основана на культе природы. Она неофициальная, но…
– О как. Типа, травке кланяются?
– Я не вдумывался.
– А наши начали кланяться. Знаешь, что сейчас самое ценное на подпольном рынке?
– Знаю. Синтен и дети.
– Язык оторву за детей! – рявкает Канселье так, что Ронни просыпается, сонно моргает. – Это мы прикрыли. С синтеном хуже, да. Так вот, ничего ты не знаешь. Самое ценное – семена. Народ ещё в апреле бросился землю осваивать. Третий круг вышел за пределы города, навертел себе вскопанных участков, навыменивал семян у Второго круга.
– Зима была плохая, народ и бросился искать, чем прокормиться… Нам в Англии с собой семян дали целых три мешка. Надо бы почитать вообще про то, как что растёт.
– О, наконец-то я от тебя не только голос подростковой дури слышу! Видать, не зря я вам в компанию Фортена сосватал. Вот отдохнёшь дома пару дней, отъешься на нянькиной стряпне – и чеши в альма матерь, или как там её… В библиотеку, короче.
– Я работу искать буду, – негромко произносит мальчишка, глядя в окно на Собор.
– Работа тебе светит уже зимой. Как шестнадцать исполнится – пойдёшь в Совет. А пока пользуйся каникулами, читай, спи, с девками в Орбе плещись. – Канселье бросает короткий взгляд в зеркало. – Что напрягся? Что случилось-то? Опять «не ваше дело»?
Жиль долго молчит, обдумывая, стоит ли отвечать начальнику полиции, и всё же решается:
– Месье Артюс, Акеми же к вам обязана прийти, так?
– Ну.
– Просто скажите ей, что я её искать буду. И найду. Что город маленький и я его весь вверх дном переверну. И в Подмирье залезу. Но её найду.
– А, опять эта девка… Вот что тебе на других не смотрится, а?
На этот раз вопрос остаётся без ответа. Жиль прикладывается щекой к оконному стеклу и провожает равнодушным взглядом проносящиеся мимо поля.
«Я дома. Я же должен что-то чувствовать, кроме опустошения? Но не чувствую. Я должен быть рад за Амелию, соскучиться по Веронике. Какие-то стремления должны быть… а их нет. Всё сводится к тебе, Акеми. Все мысли, все желания, все мои мечты и планы на будущее…»
Акеми – никогда.
Никогда?
«Найду. Я не успокоюсь, ты же знаешь. Мы поговорим, я хотя бы узнаю, почему ты… что случилось…»
Солнце греет щёку. Словно гладит. Словно весь мир пытается успокоить, сказать, что всё будет хорошо. Что всё у Жиля получится.
Дома их встречает Ганна. Мечется по крыльцу, мнёт в руках фартук. Множество тонких косичек на её плечах вздрагивают, колышутся, словно живые.
