Пути в незнаемое. Сборник двадцатый - Юрий Алексеев

В заметке «О расширении пределов русской словесности» Хлебников писал: «Рюген с его грозными божествами, и загадочные поморяне, и полабские славяне, называвшие Луну Леуной, лишь отчасти затронуты в песнях Алексея Толстого». В пьесе «Девий бог» Хлебников попытался изобразить жречество, храмы и предметы поклонения (меч в храме) у этих средневековых западных славян. По его словам, пьеса возникла как чистая импровизация в процессе непрерывного письма без единой поправки, на что ушло 12 часов. Следовательно, у него не могло быть времени для справок (да у него и не было обычно с собой книг, и рукописи в очень малой степени находились у него самого, поэтому едва ли он мог справиться в выписках из книг). Поэтому, для того чтобы написать пьесу, где использованы данные из средневековых описаний западных славян, он до того должен был достаточно основательно ими заниматься.

В попытках объять весь славянский мир Хлебников намечал проникнуть не только в еще не охваченные до того русской литературой области западного и южного славянства, но и лучше узнать историю и наречия восточнославянские; по мысли Хлебникова, русская словесность «мало затронула Польшу. Кажется, ни разу не шагнула за границу Австрии. Удивительный быт Дубровника (Рагузы) с его пылкими страстями, с его расцветом, Медо-Пуцичами остался незнаком ей. И, таким образом, славянская Генуя или Венеция остались в стороне от ее русла… Самко, первый вождь славян, современник Магомета и, может быть, северный блеск… той же зарницы, совсем неизвестен ей. Более, благодаря песни Лермонтова, посчастливилось Вадиму. Управда, как славянин или русский (почему нет?), на престоле второго Рима также за пределами таинственного круга… В промежутках между Рюриком и Владимиром или Иоанном Грозным и Петром Великим русский народ для нее не существовал… Удельный строй, кроме Новгорода, Псков и казацкие государства остались в стороне от ее русла. Она не замечает в казаках низшей степени дворянства, созданной духом земли». В ранних стихах Хлебникова воспеты казацкий гетман Остраница, донские казачьи атаманы Платов и Бакланов, украинский народный герой Морозенко, инок Ослябя, с Дмитрием Донским ходивший походом на Мамая. В самом размере стихотворения можно увидеть отзвук ритма украинской народной песни:

Будьте грозны как Остраница,Платов и Бакланов,Полно вам кланятьсяРоже бусурманов.Пусть кричат вожаки,Плюньте им в зенки!Будьте в вере крепки,Как Морозенки!…С толпою прадедов за намиЕрмак и Ослабя.Вейск, вейся, русское знамя,Веди через сушу и через хляби!..

4-й «парус» (часть) «Детей Выдры», озаглавленный «Смерть Паливоды», излагает эпизод истории Запорожской Сечи. В стихотворении «Из песен Гайдамаков» воспоминания о казацкой вольнице изложены с искусным вкраплением украинских, польских и латинских речений. Фрагменты польской истории оживают в стихотворениях Хлебникова как история Сапеги, убитого на сейме, в стихотворении «Мои глаза бредут как осень». «Шагнув за границу Австрии», Хлебников пишет стихотворную балладу о Марии Вечоре, покончившей с собой любовнице эрцгерцога Рудольфа. В письме к Крученых Хлебников среди задач намечал «составить книгу баллад (участники многие или один). Что? — Россия в прошлом, Сулимы, Ермаки, Святославы, Минины и пр., Вишневецкий», «воспеть задунайскую Русь, Балканы», «заглянуть… в Польшу». К числу «баллад» несомненно принадлежала «Что ты робишь, печенеже» — о Святославе (печатается под совершенно условным названием «Написанное до войны»). В 6-м «парусе» «Детей Выдры» диалог великих полководцев древности (Ганнибала и Сципиона) со Святославом, Пугачевым, Самко, Яном Гусом, Ломоносовым, Разиным, Волынским прерывается «воплем духов»:

На острове вы. Зовется он Хлебников…

Далее голос «множеств» утверждает:

Так толпой взошли вы в душуВысшим манием руки.

Голос же «из нутра души» самого Хлебникова в конце этого «паруса» (перед «Советом» с духами) обращается к ним:

О, духи великие, я вас приветствую,Мне помогите вы: видите, бедствую?А вам я, кажется, сродниИ мы на свете ведь одни.

Значит, духов из великого прошлого России и других славянских стран Хлебников вызывал и для поддержания собственного мужества.

То, в какой мере Хлебников стремился быстро осуществить свой план «расширения пределов русской словесности» в сторону Чехии, Польши и других славянских стран, может служить хорошей иллюстрацией сочетания его научных занятий (в этом случае — историко-филологических) с литературными.

В 5-м парусе «Детей Выдры» есть строки, где соответствующие друг другу по законам сравнительного языкознания равнозначные слова восточнославянских языков — названия дня и ночи в русском, украинском и белорусском — образуют строки, которые Хлебников истолковывает как выражение «всеобщего единства»:

О день и динь и дзень!О ночь, нуочь и ничь!Морской прибой всеобщего единства.

Позднее соотношения между гласными разных языков, опираясь на экспериментально-фонетические данные Щербы, Хлебников задумал описать математически. Эти законы «малых небес азбуки» для него входили «в единую формулу мира». Но новым в этом замысле, относящемся к работе над «Досками судьбы», было математическое обоснование. Сама же мысль о том, что в соответствиях между словами родственных языков, в «волшебном камне превращенья всех славянских слов» улавливается «всеобщее единство», была и у раннего Хлебникова.

Мне случалось слышать восторги по поводу законов языковых соответствий от людей искусства; с восхищением о них мне говорил художник Р. Р. Фальк. Эстетическая сторона лингвистической науки захватывает. Хлебникову в ней мерещилось и проявление единства всего со всем. С увлечением сравнительным языкознанием как наукой, открывающей путь к восстановлению прошлого, сопряжен и период занятий Хлебникова санскритом и сравнительно-исторической грамматикой индоевропейских (или, как неудачно их иногда называли, «арийских»; в точном смысле «арийский» самоназвание только части индоевропейских языков — индоиранских) языков. Среди утопических «предложений» Хлебникова, датируемых временем первой мировой войны, есть и задача «создать общий письменный язык арийцев, научно построенный». Для иллюстрации общего в разных языках Хлебников в статье «Художники мира» в мае 1919 года приводит то, что «вритти и по-санскритски значит вращение». Думается, что косвенный след занятий Хлебникова санскритом можно найти в его прозе, в таких сложных словах, которые нельзя понять иначе как попытку передать по-русски типичные сложные слова классического санскрита, как «стадо — рого — хребто — мордо — струйная река». Любопытно, что приведенное санскритообразное сложное слово встречается в той ранней прозе «Песнь мирная», где есть, по свидетельству самого Хлебникова, попытки ввести «черногорские» (южнославянские — сербохорватские) черты в русский язык. Если двучастные словосложения в этой прозе («локтероги», «морезыбейный») можно считать построенными по старославянскому образцу (возможно, и с учетом греческих прообразов церковнославянских сложных слов), то сложные слова из многих частей, как приведенное выше, скорее всего ориентировались на санскритский образец. Санскритом Хлебников занимался в 1909 г., когда он с этой целью перевелся с физико-математического факультета на факультет восточных языков Петербургского университета по разряду санскритской словесности. Хотя на нем он числился недолго (и вскоре перешел на славяно-русское отделение), в его произведениях сохранились многочисленные следы занятий древнеиндийским языком, а также философией, религиями и историей Индии. В прозаическом произведении «Есир» приводится текст одного из гимнов «Ригведы», переданного (достаточно точно, если исправить ошибки посмертной публикации, в которых автор не повинен) русскими буквами с русским переводом. И в «Есире», и в «Детях Выдры», и в поэме «Хаджи-Тархан» Хлебников возвращается к постоянно его занимавшим древним торговым путям, соединявшим Россию с Индией:

Сквозь русских в Индию, в окно,Возили ружья и зерноКупца суда.

Усвоенные в детстве впечатлительным будущим поэтом образы низовой Волги — «реки индоруссов» — нет-нет да вновь всплывали в его сочинениях.

13

Двадцать лет назад, занимаясь сочинениями Эйзенштейна, которые тогда еще только начинали издавать, я был поражен, увидев в его «Монтаже» (книга, законченная в 1937 г. но напечатанная в 1964-м) воспроизведение старинного индийского лубка. Лубок, подробно проанализированный Эйзенштейном, изображал бога Вишну, проносимого женщинами, чьи тела сплетаются в подобие слона, на спине которого восседает бог. Поразило меня то, что именно этот лубок изображен в стихотворении Хлебникова, написанном около 1913 г., но изданном только в 1940-м (следовательно, Эйзенштейн это стихотворение не знал):