Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— Не беспокойтесь, сама у него посижу. Бог даст, оправится, — как бы смягчившись, ответила Евлампия.

— И вы тоже поберегите его, девушка, — неожиданно обратилась дама к Маше, — вы тоже, умоляю вас! Вася, милый мой, любимый! — и она опять стала на колени и долго не могла оторваться, покрывая поцелуями лицо, руки больного.

Мать Евлампия почти силой подняла ее и повела к двери.

— Побудь минутку, сейчас справлюсь, — сказала она Маше.

Оставшись одна, Маша стояла, прислонившись к косяку двери. Ей было страшно пошевелиться, взглянуть на больного. Она слышала, как тройка тронулась, хлопнула внизу дверь, и стало совсем тихо.

Вдруг незнакомый голос произнес тихо, но явственно:

— Женя.

Маша вздрогнула; в первую минуту она даже не поняла, что это голос больного. Непонятный ужас охватил ее в этой, такой привычной, милой светелке.

Больной пошевелился.

— Больно, больно… Зачем ты, Женя… — опять заговорил он в бреду.

Маша пересилила свой страх и подошла к дивану.

Больной лежал с открытыми, но невидящими глазами. Он казался совсем мальчиком, без усов и бороды, с гладко подстриженными волосами.

— Ах, как больно, Женя, как больно! — тоскливо говорил он и что-то просил жалобно.

— Что? — невольно спросила Маша, нагибаясь к самому лицу и чувствуя, как жаром пахнуло на нее от горячего тела больного.

— Люблю ведь тебя, так люблю… а ты мучишь!.. — совсем явственно произнес больной.

На лестнице слышались шаги матери Евлампии.

Маша поспешно отошла от дивана и зачем-то стала поправлять фитиль лампады, горевшей вполне исправно.

Маша плохо спала эту ночь. Душно было лежать в тяжелых пуховиках матушки Евлампии, которая, уложив Машу в свою постель, сама пошла к больному.

В непривычной комнате все страшило: то, прислушиваясь беспокойно, слышала Маша, будто стоны доносились из светелки, то неподвижная тишина казалась ей угрожающей тишиной смерти, уже вошедшей в этот дом. Только под утро заснула Маша, и странные, беспокойные сны она видела.

Рано утром разбудил ее шум у крыльца. Тревожно вскочила Маша, подбежав к окну, отогнула занавеску и увидела, как из вчерашней коляски вылезал человек в сером парусиновом балахоне. Это приехал доктор, и сразу все мысли Машины направились к больному, судьба которого решалась, как ей казалось, сейчас там, наверху.

С лихорадочной поспешностью оделась Маша, как будто нужно было ей куда-то торопиться.

Став на молитву, не могла вспомнить таких привычных, каждый день повторяемых слов. Положив несколько поклонов, вышла Маша на крылечко.

Федор, посвистывая, ходил около лошадей.

— Ну, как барин наш, сестричка? Лучше ему за ночь стало? — спросил он Машу.

— Не была я при нем, не знаю. Матушка Евлампия за ним ходит, — ответила Маша.

— Молоденьких боится подпускать и к больному. Строгая она у вас. Нельзя, говорит, мужчину на монашескую постель. Что он, проспит, что ли, постель-то? Смотрела бы зорче за здоровыми. Да где за вами, молодками, ей, старой, усмотреть, — говорил Федор, усмехаясь.

Смутилась Маша от веселых, наглых глаз красивого кучера. Чтобы перевести разговор, спросила:

— А эта барыня жена будет барина вашего?

— Какая там жена! Так себе, актриска. Много с ним таких путается, — засмеялся Федор. — Всю дорогу в голос ревела, а на пристани слезы утерла, да, смотрю, с полковником каким-то чай пьет.

В это время прибежала Феклуша.

— Ну, что, Машенька, голубка, у вас тут делается? — затараторила она. — А матушка-то так вчера расстроилась. Ходила из угла в угол, ходила. В мастерской нас чуть не до полуночи продержала; как будто в забвении каком-то была. А у вас-то, у вас-то как? Больного-то видела? Какая шляпка была у дамы, вот это я понимаю, а пальто атласное, так и шумит.

Долго еще продолжала свою болтовню Феклуша, бросая задорные взгляды на усмехающегося Федора.

Августовское солнце ярко светило, низко свешивались тяжелые ветки яблонь; перед флигелем игуменьи пламенели осенние астры и георгины. Все это, такое милое и знакомое, привычным видом своим возбуждавшее всегда в Маше тихую радость беспечности, казалось сейчас чужим и тревожило смутно.

Колебалась в открытом окне Машиной светелки белая занавеска, и казалось Маше, что страшное что-то совершается там, в ее светлой, милой комнате.

Феклуша уже пересмеивалась с Федором.

— Уж вы за барином нашим, сестричка, поухаживайте, а как встанет на ноги — он за вами ухаживать начнет. Барин-то наш обходительный, — говорил Федор жеманящейся Феклуше.

Кощунственными казались Маше эти слова.

«Господи, да неужели помрет он, — думала она с тоской, — неужели помрет? И может быть, уж ночью помер. Господи, не дай!»

Падало сердце, вспоминалось Маше вчерашнее, когда, наклонясь к больному, наполнившие странным волнением слова его расслышала.

— А молодой барин-то у вас? — стреляя глазами, спрашивала Феклуша.

— Молодой да пригожий. И уж такой-то ласковый, особливо с девицами, — смеялся Федор.

На лестнице послышались шаги. Мать Евлампия осторожно выглянула на крыльцо.

— Феклуша, добеги до матери Евдокии, скажи, пусть придет у больного посидит, а то я с ног сбилась. Ты же, Маша, пойди к доктору в горницу, может, чаю захочет или чего.

Доктор, сняв чесучовый пиджак, мыл руки, когда Маша вошла в комнату. Думая, что это Евлампия, доктор сердито заговорил, не оборачиваясь к вошедшей:

— Так не перепутайте: каждые два часа микстуру, три раза в день порошки, и диету, как я сказал. Уход должен быть самый тщательный.

Обернувшись, он сердито посмотрел на Машу через очки и, молча, с ожесточением комкая полотенце, начал вытираться.

Это был тучный, приземистый человек, с лысиной во всю голову и длинной черной бородой; видимо, он был чем-то очень раздражен.

— Самовар, может быть, позволите? — робко спросила Маша.

— Я думаю, — забасил доктор, — после сорока верст можете хоть стакан чаю дать. Да сливок не забудьте и поесть чего-нибудь, — крикнул он, когда Маша почти бегом бросилась за самоваром.

У Маши руки дрожали, когда, торопя толстую сестру-стряпуху, приготовляла она посуду для докторского чаю.

— Что это с тобой, Машенька? — спросила стряпуха, — чего ты так растревожилась?

— Больной у нас там тяжелый, — пробормотала Маша.

— Слышала, слышала, — начала неодобрительно, растягивая слова, стряпуха. — Слышала и дивилась. Куда в нашей обители с больными. Комнат гостиных нет, доктора нет, еще помрет. Молва пойдет, и хлопот не обобраться, а уж разговоров сколько будет…

— Что же, на дороге его было оставить помирать? — огрызнулась Маша.

— Да тебе-то что за забота? Сват, брат тебе, что ли? Распустила вас матушка, прости Господи, бегаете, как оглашенные, — и она сердито заворочалась у печи.

Доктор, прежде чем приняться за еду, презрительно осмотрел все принесенное Машей и даже понюхал. Налив себе крепкого, почти черного чаю, он сумрачно прихлебывал с блюдечка. Маша не решалась спросить его о больном, хотя слова жгли ее губы. Делая вид, что прибирает в комнате, Маша медлила выйти, повторяя про себя слова молитвы: «Господи, Господи, не дай ему умереть!»

Наконец, почти задыхаясь, промолвила Маша:

— А как больной, господин доктор, что с ним?

Доктор в первую минуту как бы не расслышал, потом с сердцем поставил блюдце на стол и, сурово взглянув на послушницу, спросил:

— Ну, что еще?

— Как больной? — едва слышно повторила Маша.

— Больной, больной! — опять принимаясь за еду, ворчливо заговорил доктор, — не святой я вам дался. Почем я знаю? Если из-за каждого барина мне скакать сорок верст и сидеть над ним, так это жизни не хватит. Сказал, давайте порошки да микстуру. Молебны служите, если усердия хватит.

Вошедшая мать Евлампия заставила доктора прекратить его воркотню.

— Поди, Машенька, мать игуменья тебя в мастерскую зовет, — сказала Евлампия.

В мастерской уже все девушки сидели за работой.

В первый раз Маша опоздала и, только входя в мастерскую, об этом вспомнила.

Сумрачно было лицо матери Елисаветы. Она ничего не сказала Маше, даже не посмотрела в ее сторону.

Поклонившись, Маша села за свой станок, но заставить себя думать о работе она не могла; как во сне, накладывала она краски и опять снимала.

Осматривая работы, мать Елисавета постояла минуту за Машиной спиной и, видимо недовольная, молча отошла. Еле дождалась Маша колокола, сзывавшего к обеду.

Слушала Маша веселые разговоры послушниц и не понимала; спрашивала ее что-то Феклуша о больном, о докторе, о пригожем кучере Федоре, но слова не доходили до Машиного сознания.

На закате послали послушниц под присмотром старой, но бодрой еще и веселой матушки Елены в сад собирать опавшие яблоки.