Религия - Тим Уиллокс

— Я человек Господа, — ответил он.

Он произнес это так, словно хотел признаться в чем-то совершенно недостойном, но рисковал потерять очень многое, признаваясь дальше. Карла же хотела услышать дальнейшее признание. Она хотела услышать все. Откровения, какие он мог бы доверить только ей одной и ни за что не сообщил бы ни крупицы из них больше ни одной живой душе в мире. Но вместе с этим желанием пришел страх, что, если она попросит его — а если бы она попросила, он рассказал бы, — она окажется связанной с ним такими нитями, какие способна разорвать только смерть. Карла отвернулась, подошла к лишенному рамы окну и посмотрела на звезды. Они были как всегда загадочны — от них не дождаться совета.

— Мне сказали, — произнес он, обращаясь к ее спине, — что ты редчайшее создание, непорочное человеческое существо. По-настоящему доброе. Не ведающее злобы. Не знающее алчности. Не знающее тщеславия. Полное милосердия. Но все это я и так уже знал.

Она не стала поворачиваться. Со всей сдержанностью, какую смогла в себе отыскать, она спросила:

— Чего ты хочешь от меня?

Людовико не ответил. От его молчания все внутри ее переворачивалось, и, хотя Карла понимала, что ей следует сохранять самообладание, она также понимала, что ей никогда не сравниться в этом умении с ним. Ее смятение все росло — что, без сомнения, входило в замысел Людовико. Может быть, ей попытаться уйти из комнаты? Закричать и позвать на помощь? Умолять его уйти? Или же ей следует вызвать в себе гнев, которого она не чувствовала, который ей трудно было бы выдавить из себя? Она не повернулась. И сказала правду.

— Ты меня пугаешь, — сказала она. — Но должно быть, это ты и сам знаешь. Это ведь твое ремесло.

— Мое ремесло?

— Внушать страх. Тем, кто не в силах защититься.

— Это даже близко не является моей целью.

Слова прорвались раньше, чем она успела остановить их.

— Тогда скажи, чего тебе надо?

Людовико ответил:

— Мне нужна ты.

Ее тело пронзила острая боль; Карла была рада, что он не видел ее лица. На этот раз в молчание погрузилась она.

— Могу ли я расценивать твое молчание как изумление? — сказал он. — Или отвращение?

Карла не отвечала. Она застыла, услышав, как он поднялся со стула. Она ощущала его присутствие за спиной, его тепло, его дыхание у себя на волосах. Она дернулась, когда его руки легли ей на плечи. Одна только тонкая рубашка отделяла ее кожу от него. Его пальцы казались громадными. Он сжал ее плечи, нежно, словно опасался сломать ее. Большие пальцы его рук упирались в мышцы между лопатками. Воспоминания ее тела о его прикосновении — об этой же самой нежности — вернулись тут же, будто все происходило вчера. Но где было это «вчера»? Карла услышала, как он вздохнул, словно безбрежное томление наконец-то нашло долгожданный выход. Она задрожала, не желая того, на этот раз с такой безумной силой, что уже сама не знала, от страха ли или от удовольствия.

— Прости, если я слишком груб, — произнес он. — Я не дотрагивался до женщины с тех пор, когда последний раз дотрагивался до тебя.

Она поверила ему — безоговорочно. Она чувствовала это по его рукам. Это не были руки сладострастного монаха. Это были руки, единственной целью которых было прикасаться к ней одной. Осознание этого польстило ей, испугало ее. Некий инстинкт самосохранения твердил ей, что, если она не отвергнет его сейчас, она не сможет отвергнуть его никогда. Она будет принадлежать ему. Навечно. Потому что он никогда не отпустит ее. Карла рванулась из его рук, ощутила, как он инстинктивно хотел усилить хватку, ощутила, как отказал себе в этом. Она поспешно сделала несколько шагов по комнате, но, как она запоздало поняла, не к двери. Карла развернулась к нему лицом.

Черные глаза Людовико пронзали ее насквозь. Он уронил руки и не преследовал ее. Людовико был слишком проницателен, чтобы принуждать ее, хотя и не был смущен ее бегством. Кроме того, он был слишком понимающим, слишком знающим человеком, чтобы ожидать от нее, что она сделает то, чего не захочет сама. Любая подобная попытка вызвала бы у него лишь раздражение. Людовико приехал, чтобы охотиться на крупную дичь, как сказал Борс. Карла чувствовала, что самая крупная дичь затаилась в сердце Людовико, и эта дичь сама охотится и на него, и на нее.

— Когда ты дотрагивался до меня последний раз, мне было пятнадцать, — сказала она. Слезы и гнев, которых, как она думала, в ней нет, душили ее за горло. — Я отдала тебе себя без остатка. Я отдала тебе все, что имела. Я отдала тебе все. А ты сбежал. Я бежала за тобой, плача, но ты уже ушел. Самые черствые люди, каких я когда-либо видела за свою жизнь, заверили меня в этом — ушел навсегда, — они смотрели на меня так, будто я была шлюха, хуже, чем шлюха. Словно я была подстилкой дьявола. Я потеряла себя в любви и не смогла отыскать. — Она подавила готовые пролиться слезы. — Почему ты украл мое сердце, а затем выбросил его?

— Я испугался.

Она посмотрела на него. Карла чувствовала, что ее трясет, лицо горело, ее мутило от гнева, какого она никогда не ощущала и не выражала. Она переспросила шепотом:

— Ты испугался?

Людовико моргнул, медленно.

— Испугался за свой долг.

— Твой долг сеять ужас? Пытать и сжигать? Ты предпочел это цветам и долинам? Красоте, которая была у нас с тобой? Нашей любви?

— Да, Карла. Я предпочел все это любви. Разве не этого требует от нас долг? Разве не того же требует наша честь?

Какие бы чувства ни разрывали его, он ничем не выказал их. Карла боролась, чтобы не дать собственным чувствам выплеснуться через край.

— Будь проклята твоя честь! — сказала она. — Как ты проклял мою.

— Но теперь я сделал иной выбор.

— Право выбора этой ночью принадлежит только мне, и я говорю тебе еще раз: убирайся!

— Послушай, что я тебе скажу.

Она сделала все, чтобы не закричать ему в лицо.

— Я носила твоего ребенка.

— Я знаю, — ответил он.

— Ты знаешь?

Она чувствовала, что ее ограбили, лишив возможности поделиться этим откровением. В ее внутренний мир вторглись гораздо грубее, чем он со своим ночным визитом.

— Откуда ты мог знать? — спросила она. Не успел он ответить, как она снова спросила: — Когда ты это узнал?

— С тех пор, когда я прибыл вместе с подкреплением, я узнал много всего.

— От своих шпионов и приспешников.

Ее голос просто сочился презрением. Людовико стоял неподвижно.

— В этом городе есть мало такого, о чем я не знаю. Да и во всем этом мире. А то, что ты ищешь неизвестного мальчика, не было тайной. Мальчика двенадцати лет. Рожденного в канун Дня всех святых в пятьдесят втором году. Кем же еще он может быть, как не моей кровью?