Суфии: Восхождение к истине - Лео Яковлев

Руми писал: «Следует отметить, что противоположные вещи действуют вместе, хотя номинально они противоречат друг другу» («Фихи ма фихи»).

Осознание суфиями того факта, что суфизм является не только учением, но и частью органического развития, редко приходит к тем, кто ставит себе целью изучение этой системы. Вследствие этого посторонний человек крайне редко приходит к правильным выводам. Полагаясь только на свою непоследовательную способность, он заранее обрекает себя на неудачу. Обращаясь к любителям внешних эффектов, качества которых с течением времени не изменились, Руми говорит в своем «Маснави»;

«Донад о хи некбахт ва мухарам аст; Зираки аз Иблис ва ишк Адам аст», —

что можно перевести так:

«Счастливец, достигший озарения (суфий), Знает, что софистика — от дьявола, а любовь — от Адама».

Если суфии смущают ученого своей кажущейся противоречивостью, подчас заставляя его сопровождать свои выводы слишком большим количеством оговорок, лишающих их реальной ценности, то теолога они могут довести до белого каления. Любовь, являющуюся активным признаком суфийского развития и опыта, целью и средством одновременно, они не могут признать подлинной. В своей работе «Христианский мистицизм» преподобный профессор В. Р. Индж изо всех сил нападает на то, что он считает удобной мишенью для критики: «Суфии или же мухаммеданские мистики слишком вольно используют эротические образы; как истинные азиаты, они пытались придавать потворствованию своим страстям характер священнодействия или символизма».

Этот классический пример напоминает о некоторых западных ученых, принявших суфизм, показывая, что именно они подражали азиатам, используя эротические образы (в тайне, так как подобные вещи не публикуют), которые служат для потворствования их собственным страстям. Они, в свою очередь, могли успокаивать себя, соглашаясь с мнением одного из профессоров Кембриджа, который относится к суфизму более уважительно, называя его «результатом развития первобытной религии арийской расы». А поскольку суфийский символизм фактически не является таковым, олицетворяя собой скорее живой опыт, мы можем убедиться в том, что суфизм гораздо более универсален, чем полагают самые убежденные его сторонники. Сторонник буквального понимания суфизма должен суметь выпить сотню океанов, поклоняться идолам в то же время не поклоняясь им, отправиться в Китай в состоянии опьянения, будучи и в миру и не от мира, не говоря уже о том, что он должен обладать сотней лун и солнц.

Такие специалисты, как Эвелин Андерхилл, уже дали хороший ответ защитникам буквального толкования мистических проявлений:

«Символ, другими словами, одежда, которую духовное заимствует у материального, есть форма художественного выражения. Это метафора, которую не следует понимать буквально, хотя художник, использующий символы, подчас может и забывать об этом различии. Поэтому люди, воображающие, что «духовный брак» св. Екатерины или св. Терезы прикрывает извращенную сексуальность, что видение Священного сердца представляет собой какой-нибудь невероятный анатомический опыт или что божественное опьянение суфиев является апофеозом пьянства, попросту проявляют свое непонимание принципов, на которых основано искусство: они становятся похожими на даму, решившую, что Блейк, наверное, сошел с ума, раз он сказал, что коснулся пальцами неба».

Следует признать, что ученику легче описать одну из частей слона в темноте, чем составить себе правильное представление о суфизме, оставаясь посторонним наблюдателем. Многие ученые страдают от психологической неподготовленности к обсуждению этого вопроса. Газали писал: «Не говоря уже просто о неспособности, к внутренней близости мешают приблизиться и другие недостатки, одним из которых является знание, приобретаемое с помощью внешних средств» («Алхимия счастья»).

Помимо неприступной стены суфийского опыта существует еще проблема суфийской личности. Даже поверхностный обзор суфийских произведений и жизнеописаний мог бы смутить и тех исследователей, которых никак нельзя было бы обвинить в начетничестве. Среди суфиев были зороастрийские, христианские, буддийские и другие священники; суфиями были представители самых разных национальностей: персы, греки и арабы, египтяне, испанцы и англичане. В их рядах можно было встретить мастеров, которые прежде были теологами, предводителями разбойников, рабами, солдатами, купцами, визирями, царями и художниками. Современный западный читатель хорошо знаком только с двумя из них — поэтом и математиком Омаром Хайамом из Персии и принцем Абу бен Адамом из Афганистана, героем поэмы Лея Ханта «Абу бен Адам, да увеличится племя его...»

В числе тех, на кого суфизм оказал непосредственное воздействие, можно назвать имена Раймонда Луллия, Гете, президента де Голля, генерального секретаря ООН Дага Хаммар-шельда.

Зачастую, создавая свои произведения под угрозой преследования инквизиции, суфии писали книги, примирявшие их практику с ортодоксальной религией и отстаивающие право использования фантастических образов. Для того, чтобы подчеркнуть второстепенность ритуалов, или же предвидя появление обычных компиляторов суфийских трудов, суфии писали работы, в которых суфийское зерно можно было обнаружить, лишь обладая известными навыками. Приспосабливая свои труды к различным странам, эпохам и видам темперамента, они, в зависимости от конкретных условий, могли подчеркивать в них важность аскетизма, благочестия, музыки и движений, уединения или общения с другими. Вне суфийских кругов доступными являются только те книги, которые ни в чем не расходятся с ортодоксальными воззрениями.

Деятельность переводчиков многократно показывала, что человек мог абсолютно ничего не знать о последовательности суфийского учения, но тем не менее высоко ценить труды великих суфийских поэтов. Известный востоковед сэр Денисон Росс приветствовал Гертруду Белл, неутомимого исследователя и переводчика великого Хафиза, отметив ее научную деятельность и рассудительность. Она впервые пришла к выводу о том, что трудно определить, за что именно так восхищаются Хафизом на Востоке, точно так же, наверное, невозможно понять, что именно извлекают его соотечественники из его учения.

Это делает тем более интересными ее попытки наугад прийти к какому-то мнению относительно смысла творчества Хафи-за: «Мы считаем, таким образом, что суть его философии в том, что мы может быть уверены только в малом, но это малое всегда должно быть объектом стремлений человека; каждый из нас будет добиваться этого разными способами, и никто не сможет назвать этот путь легким; каждый, если он окажется достаточно мудрым, сумеет найти себе вознаграждение за свой труд хотя бы на обочине этой дороги». В отличие от суфиев, она не рассматривает суфийскую деятельность как единый процесс, но она не может не отметить странного, чисто суфийского характера высказываний и предвидений Хафиза относительно человеческой мысли нашего времени, которое было для него отдаленным будущим:

«Казалось, что его умственный взор, наделенный необычайной остротой видения, проникал в такие области мышления, которые были предназначены для нас, людей более позднего времени».

Предвидения Хафиза были не просто столь очевидными, что их невозможно было не заметить, — они были поразительными. Она не могла сказать о них ничего определенного.

Возвращаясь к нашему слону, необходимо отметить, что ученые, к счастью, являются немного меньшими доктринерами, чем духовенство, хотя и те и другие напоминают суфиям посетителей слоновьего стойла. Возможно ли, что все они действительно видели только одну из частей? Суфии говорят: «Это религия, а не одна из религий», а также: «Суфизм — это суть всех религий» Считают ли тогда суфии или кто-нибудь еще, что существует тайное учение, передаваемое с помощью посвящения и сохраняемое благодаря цепи передачи, которое могло бы объяснить постороннему наблюдателю почти все формы религии, о которых говорится в произведениях суфиев, в соответствии с его предвзятыми мнениями?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны ознакомиться с соответствующими высказываниями суфиев, которые обычно игнорируются несуфийскими исследованиями, а также обратиться к традициям других школ и распространенному не только в средние века убеждению относительно существования тайного учения вне формальной религии. Подобное исследование в любом случае было бы интересным.

Шейх Абул Хасан Фушнаджи сказал: «Раньше быть суфием было реальностью без названия. Сегодня это название без реальности». Поверхностное толкование смысла этого высказывания обычно сводится к тому, что появилось много людей, называющих себя суфиями, но никто из них не понимает реальных целей суфизма. Хотя слова шейха можно истолковать и так, истинный смысл их совсем иной.