Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

— О мама! — воскликнула несчастная Мэгги; израненное сердце ее содрогнулось при мысли о необходимости ежедневного общения с кем бы то ни было. — Передай тетушке Глегг, что я ей очень благодарна; я приду повидать ее, как только смогу, но пока еще, кроме пастора Кена, я никого не в силах видеть. Я была у него — он даст мне совет и поможет найти работу. Я не могу ни с кем жить, не могу ни от кого зависеть, передай это тетушке Глегг; я сама должна зарабатывать себе на хлеб. А про Филипа ты ничего не слышала — про Филипа Уэйкема? Неужели никто не вспоминает о нем?

— Нет, милая; но я была у Люси и видела твоего дядю: он сказал, что уговорил ее прочитать письмо, и она узнала мисс Гест и задавала ей вопросы; доктор думает, что теперь она начнет поправляться. Что это за жизнь — одни напасти! Сначала законники, а потом, когда, казалось, вот-вот придет удача, вдруг из одной беды да в горшую. — Это было первой жалобой, вырвавшейся у миссис Талливер в присутствии Мэгги; как видно, свидание с сестрицей Глегг воскресило в ней старые привычки.

— Бедная, бедная мама! — воскликнула охваченная жалостью и раскаянием Мэгги, крепко обняв мать. — Я всегда была непослушной и доставляла тебе одни неприятности. И теперь — если бы не я, ты могла бы быть счастливой.

— Эх, моя милая, — сказала миссис Талливер, прижимаясь к нежной щеке, — я должна мириться со своими детьми — других-то у меня не будет, и хоть нет мне с ними удачи, все равно они мне дороги. Чем же мне еще дорожить — мебель-то моя давно разошлась по округе. И ты уже было стала совсем хорошей; ума не приложу, как это вдруг все перевернулось.

Прошло еще несколько дней, а Мэгги по-прежнему ничего не знала о Филипе; теперь ее больше всего мучило беспокойство о нем; набравшись храбрости, она решила в следующий раз, когда увидит пастора Кена, расспросить его. Но тому ничего не было известно. Старый Уэйкем пребывал в дурном расположении духа после постигших его неприятностей: вслед за разочарованием в молодом Джетсоме — а он, как видно, был сильно к нему привязан, — его постиг новый удар, разрушивший надежды его сына, осуществлению которых он, вопреки своим чувствам, способствовал и даже имел неосторожность упомянуть об этом в Сент-Огге. Он выходил из себя и грубо обрывал всех, кто справлялся у него о сыне. Но Филип едва ли был болен, иначе это стало бы известно — ведь в таком случае обратились бы к врачу; по-видимому, он просто на некоторое время уехал из города. Мэгги терзалась неизвестностью, а воображение настойчиво рисовало ей все, что пришлось выстрадать Филипу. Что он думает о ней?

И вот наконец Боб вручил ей письмо без марки с ее именем на конверте, написанном так хорошо знакомой ей рукой — той рукой, которая некогда начертала ее имя на маленьком томике Шекспира. Миссис Талливер была тут же в комнате, и Мэгги с бешено бьющимся сердцем поспешила подняться наверх, чтобы прочитать письмо без свидетелей. Она читала, задыхаясь от волнения:

Мэгги!

Я верю вам, я знаю, вы не хотели обмануть меня, вы пытались сохранить верность мне и всем нам. Я не переставал верить в это, хотя иных доказательств, кроме прямоты вашего характера, у меня не было. В ту ночь, после того как мы расстались, я перенес мучительную пытку. То, что я увидел, привело меня к мысли, что вы не свободны, что существует другой, чье присутствие имеет над вами власть, какой я никогда не имел; но все мои сомнения, убийственные сомнения, порожденные яростью и ревностью, победила жившая в моем сердце вера в вашу правдивость. Я убежден, что, как вы тогда сказали мне, вы не хотели порывать связывающие нас узы, что вы отвергли его, что вы противились этому чувству ради Люси, ради меня. Но я не видел пути, который не стал бы для вас роковым, и страх за вас не позволил мне устраниться. Я предвидел, что Гест не отступится от вас, но я верил тогда, как верю и теперь, что непреодолимое тяготение, которое влекло вас друг к другу, проистекало лишь из некоторых свойств вашей натуры и относилось к той области человеческой природы, что лежит вне нашей воли и порождает трагедии в наших судьбах. Я ощущал в вас трепетание тех струн, отсутствие которых постоянно чувствовал в нем. Но, быть может, я заблуждаюсь; быть может, я отношусь к вам как художник, который, долго и любовно вынашивая некий образ в своей душе, страшится увидеть свое творение в недостойных руках, потому что не верит, что другой сможет оценить все его значение и красоту.

В то утро я был еще так полон эгоистической страсти, что не мог решиться увидеть вас; к тому же я был совершенно разбит кошмарами бессонной ночи. Помните, когда-то я говорил вам, что, несмотря на отсутствие таланта, я не отрекусь от своего призвания, — как же мог я отречься от вас, смириться с потерей того единственного, что было даровано мне в этой жизни как обещание великой радости, которая придаст новый, божественный смысл предшествующим моим мукам, обещание обновления, которое могло бы превратить всю мою неутоленную тоску в божественное, вечно возрождающееся блаженство?

Жестокие переживания этой ночи подготовили меня к тому, что произошло еще до наступления следующей. Это не явилось для меня неожиданностью. У меня не было сомнений в том, что он убедил вас пожертвовать всем ради него, и я в равной мере не сомневался, что за этим последует известие о вашем браке. Я измерял вашу и его любовь моей любовью. Но я ошибался, Мэгги. Есть в вас что-то более сильное, чем любовь к нему.

Я не буду говорить вам, что мне пришлось перенести в течение этого времени. Но даже в тяжких душевных страданиях, в тех непереносимых муках, что претерпевает любовь, очищаясь от эгоистических желаний, одной моей любви к вам было достаточно, чтобы и без иных побуждений удержать меня от самоубийства. Я не мог омрачить тенью смерти праздник вашей радости. Я не мог покинуть мир, в котором жили вы и где я мог вам еще понадобиться; я остался верен тому обету, который когда-то вам дал, — ждать и терпеть. Мэгги, в этом письме я хотел бы убедить вас, что никакие перенесенные мной страдания не являются слишком дорогой ценой за ту новую жизнь, которая открылась мне благодаря моей любви к вам. Вы не должны испытывать горя из-за того, что причинили горе мне. Я рос с тягостным сознанием своего увечья, не надеясь быть счастливым, но, узнав вас, полюбив вас, я обрел то, что примирило — и сейчас примиряет — меня с жизнью. Вы были для моей души тем же, что музыка для слуха, краски для глаз; вы преобразили мою смутную неудовлетворенность в ясность духа, и эта новая жизнь, в которой ваши радости и горести стали значить для меня больше, чем мои собственные, превратила мой негодующий протест в то добровольное смирение, из которого рождается глубокое сочувствие к людям. Я думаю, ничто, кроме сильной и самозабвенной любви, не могло сделать жизнь мою такой полной, и она становится все полнее и полнее, вмещая в себя жизнь других; прежде мне мешало в этом никогда не покидавшее меня чувство мучительной неуверенности. Мне даже порой кажется, что то приятие жизни, которое принесла с собой любовь к вам, может стать для меня источником силы.

Вот почему, любимая, несмотря ни на что, вы были счастьем всей моей жизни. Пусть ни один упрек не обременит вашу душу. Скорее это я должен упрекать себя за то, что навязал вам свои чувства и невольно заставил вас произнести слова, которые потом обратились для вас в оковы. Вы хотели остаться верной этим словам; вы им остались верны. Я способен оценить вашу жертву, ибо хорошо помню, что испытал сам в те проведенные с вами короткие полчаса, когда верил, что вы можете полюбить меня. Мэгги, у меня нет никаких притязаний, нет ничего, кроме надежды, что вы иногда вспомните обо мне с нежностью.

До сих пор я не решался писать вам, опасаясь, что это будет похоже на попытку навязать себя, боясь повторить первоначальную ошибку. Но я знаю, вы не истолкуете моих слов превратно. Должно пройти много времени, прежде чем мы сможем увидеть друг друга: злые языки — даже если бы не было других причин — вынудили бы нас к этому. Но я не уеду. Где бы я ни был, душа моя вечно будет устремлена туда, где находитесь вы. Помните, что я неизменно ваш — ваш, без каких-либо требований, с той преданностью, которая исключает эгоистические желания.

Бог да благословит вас, моя нежная, великодушная Мэгги. И как бы несправедливо вас ни судили, знайте, что в вас никогда не усомнился тот, кто отдал вам свое сердце десять лет тому назад.

Не верьте тем, кто будет говорить, что я болен. У меня обычные головные боли — не сильнее, чем всегда. В дневное время невыносимая жара обрекает меня на неподвижность. Но у меня достаточно сил, чтобы явиться по первому вашему зову и служить вам словом и делом.

Навеки ваш

Филип Уэйкем.

Когда Мэгги, прижимая к себе письмо, в слезах опустилась на колени возле кровати, чувства, теснившие ее грудь, слились в единый приглушенный вопль, в слова, которые вырывались у нее снова и снова: