Готический роман. Том 1 - Нина Воронель

– Отто ткнул кого-то протезом, – предположил Ури. – Того, кто открыл шлюз. Ткнул и начал звонить.

– А потом что? – выдохнула Инге.

– А потом перестал.

– Ты хочешь сказать, что этот человек убил отца? – не поверила Инге. – Господи, зачем?

– Похоже, Отто подстерег его здесь. И узнал. Ну, тот его и устранил.

– Карл! – прошептала Инге и прижала ладонь к губам. – Значит, он где-то здесь!

Из коридора, неслышная на резиновых подошвах, сияя восторгом, выпорхнула Вильма. Не замечая ни искаженного смертью лица Отто, ни простертой у его ног фрау Штрайх, она выкрикнула счастливым голосом:

– Вы ничего не слышали? Ни шума вод, ни рева стихий? А ведь я нашла это гениальное устройство и выпустила воду из цистерны!

– На дорогу? – ахнула Инге.

– На дорогу не удалось. Вода рванула куда-то под землю, – но как рванула! Восторг!

Клаус

Оказывается, не все души могут общаться через тело. Моя, например, не может.

Сперва я поверил, что мамка хочет меня вылечить. Даже когда она притащила меня в тот странный дом, куда она каждую неделю ходит общаться через тело, я еще верил, что меня там вылечат, хотя мне не понравилось, как там пахнет. Было очень душно: в комнате столпилось много народу, и что-то тошное дымилось в маленьких прозрачных чашечках, развешанных вдоль стен на железных крючках. Все окна были не только наглухо закрыты, но еще и занавешены тяжелыми шторами.

Но я решил, что запах – это неважно, если я перестану быть идиотом, и когда все запели хором, я стал петь вместе со всеми. Хоть я сначала не знал слов, я быстро их запомнил, а мелодия была красивая. Никто в этой комнате не пел так хорошо, как я, – я очень старался, и мой голос звучал громче всех остальных голосов. И, в конце концов, все замолчали и стали слушать, как я пою. Я пел так хорошо, как не пою даже на праздник в церкви, потому что там была одна девушка в короткой юбке и с волосами, как у фрау Инге, и мне очень хотелось, чтобы ей понравилось, как я пою.

И вдруг тот главный, с бородой, который всем там командовал, перебил меня и заорал. Я сперва подумал, что он хочет похвалить меня, как я замечательно пою, но он, наоборот, совсем запретил мне петь, раз я не могу петь скромно, – так он сказал, – потому что я отвлекаю других и не даю им средоточиться. Нет, сосредочиться. Вообщем неважно, сресоточиться или сосредочиться, главное, что мешаю. Мне стало очень обидно, что никто не похвалил меня за то, как я красиво пел, они там все вообще петь не умеют, но я не заплакал, а сдержался, и они запели без меня, – кто в лес, кто по дрова. Но я терпел их ужасное пение – я тогда еще верил, что этот бородатый, который запретил мне петь, поможет мне общаться с другими душами через тело.

Только когда они кончили петь, погасили свет, и все повалились на пол, я заметил, что с моей душой никто не хочет общаться. Хоть они и погасили свет, но огоньки в прозрачных чашечках освещали всю комнату разными цветами, и мне было хорошо видно, как они катаются по полу и друг по другу, а иногда сцепляются по двое и по трое и катаются вместе. Мамка сцепилась с какими-то двумя противными дядьками, которых я никогда раньше не видел, и только со мной никто не хотел сцепляться.

Я нашел девушку с волосами, как у фрау Инге, и покатился по полу к ней. Это было совсем непросто, потому что она оказалась в противоположном углу, и я все время натыкался на разных других, которые были так заняты общением душ, что не замечали, как я переползал через их тела. Когда я наконец добрался до этой девушки, которая мне так понравилась, она как раз кончила с кем-то общаться (я не рассмотрел – с кем), и лежала на полу одна, положив голову на руки. Я обрадовался, что она одна, и подкатился к ней. Она подняла голову, посмотрела на меня, вскрикнула и откатилась от меня к стенке. Но я еще не понял, что она не хочет со мной общаться, и покатился за ней, радуясь, какая она красивая. Когда я оказался совсем рядом с ней, она оттолкнула меня так сильно, что я ударился головой обо что-то твердое, но все-таки, подкатился к ней опять, и тогда она села, прислонилась спиной к стене и начала отталкивать меня ногами. Я попробовал схватить ее за ногу, но она закричала на меня так сердито, что я испугался, как бы на меня снова не набросился тот бородатый, который запретил мне петь вместе с другими. Но он, наверно, тоже общался с чьей-то душой – и ничего не заметил.

Пока я волновался, что бородатый на меня набросится, девушка поднялась, одернула свою короткую юбку и ушла, а я остался валяться на полу один-одинешенек.

Хоть ничего особенного не произошло, – ведь со мной почти никто не хотел общаться, – но все-таки я чуть не заплакал. Я постарался удержаться, но ничего не вышло: из глаз у меня потекли слезы, я зажмурился, чтобы они не вытекли из глаз на щеки, тогда они стали меня душить, и я начал громко кашлять. Я кашлял и кашлял, пока кто-то на меня не шикнул, и мне вдруг страшно захотелось поскорей убежать из этой душной комнаты и от всех этих людей, которым не было до меня дела.

Я быстро поднялся с пола, прокрался к двери, потихоньку открыл ее, выскользнул в прихожую и снял с вешалки свою куртку. Я уже хотел было отпереть замок входной двери, но вспомнил, что у меня нет денег на автобус. Рядом с моей курткой висело мамкино вишневое пальто. Я сунул руку ей в карман и нащупал там кошелек, в котором она держала мелочь. Я вытащил кошелек и открыл: там было несколько монет по одной марке и две монеты по пять, а мне нужно было всего четыре марки двадцать пфеннигов. Я бы не решился взять у мамки деньги на автобус, если бы не вспомнил, сколько разных монет – по одной марке, по две и по пять – она забрала у меня в День Охотника. Тогда я схватил свои пять марок и помчался на автобусную станцию.

Когда я приехал в Нойбах, мне стало легче дышать – воздух был чистый, и все было знакомое – не то, что в городе. Дома я сварил себе две сосиски, съел их и включил телевизор, но мне почему-то было неинтересно все, что они показывали. Тогда я сварил еще две сосиски, но они уже не были такие вкусные, как те первые. Я одну съел, а вторую положил обратно в холодильник и стал думать, как было бы хорошо, если бы вместо того, чтобы ездить в город общаться через тело, я полез бы на башню с Ури и сторожил бы его там наверху, пока он спускается в цистерну. Я все думал и думал о том, как бы было здорово сидеть на стене и ждать Ури, и сам не заметил, как вышел из дому, взял в сарае велосипед и поехал в сторону замка.

Не успел я переехать через мост, как сверху из-за поворота на огромной скорости вылетел синий фольксваген гольф и чуть меня не сбил. Тормоза гольфа завизжали громче, чем все наши свиньи вместе, и из окна выглянуло чье-то красное распухшее лицо и сказало голосом фрау Штрайх: «Иди сюда, Клаус». Я бы ни за что ее не узнал, а если бы узнал, то не поверил бы, что это она ехала вниз на такой ужасной скорости, но когда она меня окликнула, я понял, что это именно она. Я подъехал к ней поближе, удивляясь, почему она уезжает из замка так рано, и увидел, что она плачет – наверно, поэтому лицо ее так страшно распухло. Она начала что-то быстро говорить, но ее трудно было понять из-за того, что она все время громко рыдала. Я только разобрал, что в замке было наводнение и что Отто умер. Когда она произнесла, что Отто умер, она зарыдала еще громче, ни с того, ни с сего нажала на газ посреди фразы и рванула с места, но не через мост в Нойбах, а влево, по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Мне показалось, что она сама не знает, куда едет, но она умчалась так стремительно, что я не смог ее остановить. Мне стало ее жалко, и я вдруг вспомнил, что ее зовут Габриэла.