Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Благодарствую, – степенно кивнул атаман, словно весь век прослужил в посольском приказе. Никто не учил его обхождению, но он знал, что в общении с инородцами надо проявлять уважение. Оно сильнее ружья и сабли. – Распоряжайся теперь сам. Какая подмога потребуется – говори. В стороне не останемся. А ишо виновника накажи. Он навёл на вас моровую язву.

Григорий перевёл. Тойон сверкнул чёрными глазами, послал за Куимчой двух воинов.

– С острогом-то как решишь? – спросил Отлас, осторожно, стараясь не навязывать своего решения.

Боялся: вдруг жадность одолеет тойона, пожалеет он предать огню жилище, скарб, и тогда чёрная хворь погубит всех олюторов.

Тойон знаками показал, как добывают огонь, что-то крикнул своим воинам, и те бросились к юртам.

Когда запылал костёр, привели Куимчу. Он плевался и что-то шало выкрикивал. Отлас и без толмача понял: шаман злорадствует, не щадя горе пострадавших людей.

– В огонь его! – приказал тойон.

- Человека живого? – ужаснулся Григорий. – Сородича?

– Не лезь, – сурово остановил Отлас.

Что ж, он тут не хозяин. Свой судит своего. Да ведь и шаман погубил столько невинных людей. Из-за него они обречены на нужду и страдания. Может, тойон по-своему прав.

– Идёмте, – тихо позвал своих Отлас.

25

– Ну, теперь уж я поживу! – воскликнула Фетинья, зажигая свечи.

На лавке лежал покойник.

Прикрыв глаза ему, деловито выгребла всё, что он прятал между рамами, унесла, потом вместе с Ильёй явилась за рухлядью.

– Не всё бери, – остерегала Илью, – чтоб не подумали, что ограблен.

– Грабим же... – вздохнул Илья, которому совсем не хотелось возвращаться к прежнему. Снова звон кружек, снова алчная дрожь в руках, деньги, чтоб они провалились... Всё это было, было...

– Чо сокрушаешься? – отсчитав десятка четыре соболей, две дюжины лис и кучу разной мелочи, разогнулась Фетинья. – Он-то тебя начисто обобрал!

– Я бы за то ему в ноги поклонился.

– Чо? – изумилась Фетинья. – В ноги супостату своему?

– Тут разобраться надобно – кто кому супостат. Он, горемыка, смекал: урвал богатство – долю свою урвал. Не урвал он доли – мне досталась, – с затаённой гордостью молвил Илья.

Он осторожно прикрыл дверь, оставив её наедине с покойником.

«Торговать начну, – размышляла она, перебирая меха. – Ишо такой заправской купчихой стану, что токо ай да ну! Пойдут караваны мои в Канбалык, в Индию, к персам... Всех Добрыниных подомну! Володея с Васькой караванщиками возьму...»

Размечтавшись, не сразу сообразила, как объяснит воеводе неожиданно свалившееся богатство. Уткнувшись лицом в прохладный мех соболий, сидела, думала. Потом, вскинув голову, усмехнулась: «Воевода-то не мужик разве? Столкуемся!.. Илюха тоже при мне будет... Все знали, когда-то богат был... Скажем, до поры прятал богатство...».

И в эту минуту возникла купчиха, может, единственная баба среди купеческого сословия, Фетинья. Не только по Сибири, но и за пределы российские будут ходить её суда и караваны. Правда, караванщики и кормщики купчихи будут не Отласы. Отласам суждены иные судьбы. И где проляжет их след, те земли станут российскими, а люди этих земель – россиянами.

26

Угас последний уголёк, потрескавшись, как земля от мороза. По одной кромке нависла сизая бородка пепла и сползла в уже остывшую золу. Жил запах углей, оттаявшего от огня свежего снега, отпотевших скал. Полоска мха раздвинулась от огня, под нею, в щели, застыла тёмная смолка. Скала дышала, жила, оберегала сон людей и сон птицы. Олени были ей чужды. Они обдирали мох, прикрывший рану. Они слизывали смолку, когда хворали. Смолка была нужна самой скале. Смолка лечила. И потому скала на оленей сердилась. В снегу? И пусть. А люди – здесь, под её опекой. Спит женщина, спит Отласёнок, к которому прижалась беззащитная птаха. Им под скалой уютно.

Важенки уже задохнулись под снегом. Лишь белый хор, выставивший рога наружу, ещё вздымал и опускал бока, сдавленные снегом. Олень слился со снегом. Но снег был холоден, мёртв. Олень жил и мучился. Всё чаще и судорожней вздымались бока. Снег забивал ноздри, сжимал лоб. Но хор упрямо не закрывал глаза, видевшие когда-то так много прекрасного. Да и сами эти глаза, опушённые длинными ресницами, были прекрасны. Даже сейчас они сияли, как две тёмных звезды на белом небе. И звёзды сверху, с синего неба, верно, завидовали им, не зная, что эти глаза скоро погаснут, как погас костёр, как погасли жизни двух оленух. Эти оленухи приходились хору самой близкой роднёй: его мать и его сестра. И все трое, в разное время родившись, умирали одновременно. Хор был сильней, хор ещё бился со смертью. Бился в третий раз.

Люди говорили, он родился слабым, недоношенным. Пастух решил: «Не жилец». Мать-оленуха вылизала его, легла рядом и накормила тёплым и жирным молоком. Но и после этого оленёнок не мог встать на ноги.

И стадо ушло, оставив их с матерью.

– Пропадут, однако, – сказал пастух на исходе третьих суток.

Каково же было его удивление, когда