Фаворитка императора - Жюльетта Бенцони

– Неужели повар по ошибке проткнул себя шпагой? – улыбнулся Жоливаль.

– Вовсе нет. На самом деле двор собрался в большом зале, ожидая приглашения к столу, когда Дюрок объявил, что Их Величества удалились в свои апартаменты… и что ужина не будет. Но теперь я благословляю это неожиданное возвращение, которое я только что проклинал, раз оно позволяет мне, сударыня, быть вам чем-то полезным.

Последние слова, разумеется, адресовались Марианне, но она осталась бесчувственной к их любезному содержанию и даже не поблагодарила. Из разговора австрийца она уловила только одну деталь, и возникшее в ней подозрение было таким сильным, что она не смогла удержаться от вопроса:

– Их Величества удалились? Это не значит, я думаю, что…

Она не посмела докончить. Клари снова рассмеялся:

– Боюсь, что да. Как будто Император, едва приехав, спросил у кардинала Феша, действительно ли он женат… или, по меньшей мере, делает ли эрцгерцогиню его женой заключенный в Вене брак по доверенности…

– И тогда Император сказал… Императрице, что он будет иметь честь нанести ей визит в ее апартаментах через некоторое время, достаточное, чтобы принять ванну.

Грубость того, что скрывалось за этими учтиво-ироническими словами, заставила смертельно побледнеть Марианну.

– Таким образом… – начала она внезапно охрипшим голосом, заставившим австрийца взглянуть на нее с удивлением, а Аркадиуса – с беспокойством.

– Таким образом… Их Величества удалились, а я здесь к вашим услугам, сударыня… Однако как вы побледнели! Вы плохо чувствуете себя? Эй! Робино, пусть ваша жена сейчас же проводит мадам в мою комнату, она лучшая в доме. Мой Бог!

Его испуганное восклицание было оправданным. Внезапно утратив последние силы от невольно нанесенного ей удара, Марианна пошатнулась и упала бы, если бы Жоливаль вовремя не подхватил ее. Минутой позже на руках у Клари, освободившего Жоливаля от слишком, пожалуй, тяжелой для него ноши, предшествуемая мадам Робино в шелковом платье и муслиновом чепчике, вооруженной большим медным подсвечником, потерявшая сознание Марианна поднималась по хорошо навощенной лестнице «У большого оленя».

Когда после сразившего ее пятнадцатиминутного блаженного беспамятства Марианна пришла в себя, она увидела перед собой мышеподобного Аркадиуса и высокую, румяную, с выбивающимися из-под чепчика темными локонами женщину. Заметив, что она открыла глаза, дама перестала натирать ей виски уксусом и с удовлетворением констатировала, что «теперь все пойдет на лад».

По правде говоря, Марианна, не считая того, что она очнулась, не чувствовала себя так уж хорошо, даже наоборот. Ее бросало то в жар, то в холод так, что зубы стучали, виски словно зажали в тиски. Тем не менее, вспомнив услышанное, она попыталась вскочить с кровати, на которой лежала полностью одетая.

– Я хочу ехать! – начала она, дрожа до такой степени, что едва можно было разобрать, что она говорит. – Я хочу вернуться домой, немедленно.

Положив ей руку на плечи, Аркадиус заставил ее снова лечь.

– Об этом не может быть и речи! Вернуться в Париж, верхом и в такую погоду? Да вы умрете в пути, моя дорогая. Я не могу считать себя светилом медицины, но кое в чем разбираюсь и, глядя на ваши пылающие щеки, готов утверждать, что у вас лихорадка.

– Что за важность! Я не могу оставаться здесь! Разве вы не слышите? Эта музыка… пение… взрывы петард! Разве вы не слышите, как радуется этот полубезумный от счастья город тому, что Император уложил в свою постель дочь самого злейшего врага?

– Марианна! – простонал Аркадиус, испуганный блуждающим взглядом своей спутницы. – Умоляю вас…

Молодая женщина разразилась нервным смехом, который больно было слушать. Оттолкнув Аркадиуса, она вскочила с кровати, подбежала к окну и, с яростью отбросив занавески, приникла к нему. По ту сторону мокрой пустой площади освещенный дворец возвышался перед нею, как вызов, этот дворец, внутри которого Наполеон держал в своих объятиях Австриячку, обладал ею, как обладал Марианной, шептал ей, может быть, те же слова любви… В пылающем мозгу молодой женщины ярость и ревность смешались с лихорадкой и зажгли поистине адское пламя. Беспощадная память возвращала ей каждое любовное движение ее возлюбленного, каждое его выражение… О, если бы проникнуть за эти наглые белые стены! Узнать бы, за каким из этих закрытых окон совершалось преступление любви, в котором сердце Марианны было искупительной жертвой!

– Мio dolce amor! – бормотала она сквозь зубы. – Мio dolce amor!.. Неужели он говорит ей это тоже?

Аркадиус побаивался, как бы Марианна в порыве отчаяния не начала кричать, но не решался подойти к ней и тихонько шепнул ошеломленной хозяйке:

– Она очень больна! Найдите доктора… быстро!

Не ожидая повторения, женщина, шурша накрахмаленными юбками, исчезла в коридоре, а Жоливаль потихоньку, шаг за шагом, подошел к Марианне. Она даже не заметила его. Она стояла, натянутая, как тетива лука, пожирая расширившимися глазами величественное белое здание, и вдруг ей показалось, что его стены стали стеклянными, что она могла видеть ужасной силой ясновидения, рожденной пароксизмом ревности, все… вплоть до глубины той самой комнаты, где под необъятным пурпурно-золотым бархатным пологом тело цвета слоновой кости сжимало в страстном объятии другое – пухлое, бело-розовое. И Марианна, терзаемая и распинаемая, забыла обо всем окружающем, отдаваясь созерцанию любовной сцены, которую ей легко было представить, ибо совсем недавно она переживала то же самое. Подкравшийся Аркадиус услышал ее лихорадочный шепот:

– Как ты можешь дарить ей такие же поцелуи, как и мне?.. Ведь это же твои губы! Неужели ты ни о чем не помнишь, скажи?.. Ты не можешь… ты не можешь любить ее так, как любил меня! О, нет… умоляю тебя… не держи ее так!.. Прогони ее… Она принесет тебе несчастье! Я знаю, я чувствую! Вспомни сломанное у распятия колесо! Ты не можешь любить ее… Нет, нет… НЕТ!

Она коротко вскрикнула, и это был крик агонии. Внезапно она опустилась перед окном на колени, сотрясаясь от отчаянных рыданий, в какой-то мере снимавших опасное нервное напряжение, так испугавшее Аркадиуса.

Когда он решился коснуться ее, она не противилась. С бесконечной нежностью и осторожностью сиделки он поднял ее, едва касаясь опершегося о него дрожащего тела, и медленно довел до кровати. Она подчинилась, как измученное дитя, без всякого сопротивления, слишком поглощенная своей болью, чтобы реагировать на что-либо. Сам готовый заплакать, видя такие страдания, Жоливаль кончал укладывать Марианну на кровать, когда дверь отворилась перед м-м Робино, которая привела доктора. Увидев, что упомянутый доктор был не кто иной, как лейб-медик Императора Корвисар собственной персоной, Аркадиус не особенно удивился. День, подобный сегодняшнему, способен отучить человека удивляться, к тому же ничего необычного не было в том, что императорский доктор оказался в гостинице, битком набитой важными персонами. Его появление принесло большое облегчение.