Повседневная жизнь советских писателей. 1930— 1950-е годы - Валентина Антипина

Однако десяти дней не хватило — дело затянулось на несколько лет. Точку в нем поставило решение Правления ССП, которое признало, что заявление Хенкиной, Любомирского и Фанинберга о положении в еврейской секции ничем не обосновано и носит клеветнический характер. М. Хенкину, «которая в течение целого ряда лет ведет клеветническую деятельность в отношении еврейской секции и, принимая во внимание, что она не имеет литературных данных для того, чтобы находиться в составе ССП», из организации исключили[129].

В 1937–1938 годах рассматривалось дело Игната Простого (Моисеенко). В РГАЛИ сохранилось несколько десятков писем, которыми он буквально завалил руководящие органы и сотрудников ССП. Убежденный в своем литературном таланте и, естественно, в том, что талант этот недооценивают, он оказался без средств к существованию и в затруднительных обстоятельствах семейно-бытового характера (необходимо было уплатить алименты, на что не хватало денег, а в случае неуплаты ему грозили суд и тюремное заключение).

Со слов В. Катаева ситуация выглядела следующим образом. Он прочел рукопись И. Простого и написал рецензию с изложением основных недостатков работы. Из последующих писем И. Простого выяснилось, что он нуждается не только в творческой, но и в материальной помощи, так как ушел с основной работы, чтобы посвятить себя творчеству. В письме В. Ставскому В. Катаев писал: «Я не очень уверен, что по окончании эта рукопись годится для печати… да и по возрасту своему, насколько можно понять из письма, автора вряд ли можно причислить к категории „молодых рабочих авторов“». Однако приходит Валентин Петрович к совершенно изумительному выводу: «Но ввиду того, что тон его писем почти отчаянный, а союз, вообще говоря, оказывает такого рода помощь „начинающим“, я думаю, что сделать это надо». Далее в письме идет приписка от руки (кто ее автор, неизвестно): «Для того, чтоб помогать ему, — надо знать точно — талантлив ли он, — иначе совсем испортим человека, а он и без того, — горд до странности»[130].

Работники ССП совершенно растерялись. К. Федин отправил записку в Бюро Президиума ССП: «Что делать с Игн. Простым? Оба отзыва резко отрицательны… Помогать Простому — значит продолжать какое-то „обольщенье“; не помочь — оттолкнуть и м. б. погубить человека»[131].

П. Тесленко, вторая жена И. Моисеенко, сообщает Д. Кедрину, который с Игнатом был знаком, о тяжелом физическом и душевном состоянии мужа: он замкнут, все время лежит и о чем-то думает. «…Очень боюсь, — пишет она, — чтобы он чего-нибудь не выдумал страшного»[132].

Сам Моисеенко также написал Кедрину письмо, где сообщал о намерении совершить самоубийство. Кедрин делает следующий вывод: «…у меня мелькнула мысль, что И. Моисеенко, угрожая самоубийством, делает определенный ход, так как знает, что я сообщу об его письме в Союз писателей, и таким образом пытается добиться помощи себе путем своеобразного шантажа». Д. Кедрин послал ему пальто и сапоги, так как у того не было даже зимней одежды.

Воля к жизни у незадачливого литератора все же победила. В апреле 1938 года И. Моисеенко пишет письмо Сталину, которое попало в его Секретариат, судя по штампу на нем, 24 июня 1938 года[133]. Оно занимает 16 страниц, написанных убористым почерком. Автор излагает свое видение обстоятельств дела и обвиняет все известные ему литературные организации в невнимании к своему творчеству. 28 июля 1938 года он направляет в ЦК ВКП(б) письмо-памфлет «О забытых талантливых людях и безучастном отношении к ним руководителей Союза советских писателей»[134], а через месяц составляет на шести страницах письмо на имя К. Ворошилова.

В августе 1938 года Вс. Вишневский в своей записке В. Катаеву пишет о необходимости разрешить эту проблему[135]. В конце декабря 1938 года А. Фадеев посылает И. Моисеенко письмо, в котором сообщает о прочтении его рукописи. Перед Литфондом был поставлен вопрос о предоставлении ему материальной помощи[136].

Дело И. Моисеенко было наконец завершено 2 января 1939 года. На заседании Бюро Президиума ССП были сделаны следующие выводы: повесть И. Моисеенко «Мирные люди» не представляет художественной ценности, поэтому жалобы автора на отказ ее опубликовать являются необоснованными. Автор не имел достаточных причин бросать основную работу в расчете на литературный заработок Его жалобы на тяжелое материальное положение не имели серьезных оснований, так как он мог работать по своей основной специальности[137].

Пожалуй, еще более абсурдно выглядит дело Клары Блюм. Сначала его рассматривали на заседании пленума немецкой секции 2 ноября 1938 года. По сообщению Бехера, К Блюм сочла себя обиженной. Во-первых, на Гольперн, которая «…шутливо упрекнула ее в невнимательности за то, что она разбудила ее в выходной день в ¼ 10-го утра своим телефонным звонком из магазина по поводу материала на вечернее платье». Во-вторых, на товарищей, которые ездили вместе с ней в Болшево для осмотра дачи и оставили ее без внимания по дороге от Кузнецкого моста до гостиницы «Европа», тем самым отнесясь к ней как к «паршивой собаке». В телефонном разговоре с Гай К. Блюм сделала из этого эпизода вывод, что в немецкой секции ССП «…дает себя чувствовать вредительская линия 1936 г.»[138].

Затем К. Блюм выступила на бюро секции с несколькими обвинениями: в адрес Курелла, который сделал на вечере доклад и, говоря о лирике, упомянул только Бехера и не назвал ее, Блюм; в адрес немецкой секции, так как та не заботится о Доре Венчер, которая умирает с голоду; в адрес Гальперн, которая недостаточно поддержала К Блюм в конфликте с «Международной книгой» по поводу несвоевременной сдачи томика ее стихов и не помогала добиться от ГИХЛ повышения гонорара…

На заседании раздался здравый голос Шаррера, заявившего о том, что в столь сложное время недопустимо заниматься такими ничтожными вопросами. В ответ на это К. Блюм назвала его «бесхарактерным дураком», а Габора и Видемана окрестила «сволочами». Габор удостоился этого наименования после того, как обратился к ней со следующими словами: «Клара, ты сумасшедшая, посмотри на себя в зеркало, твое лицо искажено, как у сумасшедшей»[139].

Пять часов продолжалось заседание бюро секции. Так как собравшиеся не поддержали ее позиции, Блюм стала настаивать на созыве пленума. Хотя сначала ей было отказано в этом, пленум все же состоялся. На нем К. Блюм обрушилась с обвинениями теперь уже в адрес Аплетина, который не пригласил ее на заседание, посвященное антифашистской литературе.

Гальперн заявила о том, что истеричность К. Блюм известна всем, кто с ней имел дело. В немецкую секцию постоянно звонили из ССП, Гослитиздата, Литфонда с сообщениями о ее обмороках. Далее Гальперн рассказала: «…Покойный доктор Рубин из Литфонда однажды тоже позвонил по поводу такого обморока тов. Блюм и сообщил, что тов. Блюм отнюдь не так серьезно больна, как это принято считать, и что состояние ее сердца никак не оправдывает постоянных обмороков. Когда после этого я серьезно поговорила с тов. Блюм, в течение нескольких недель с ней можно было работать спокойно».

Так как пленум секции закончился для Блюм также неудачно и ее позицию подвергли критике, она закончила свое выступление таю «Вы не являетесь для меня инстанцией. Моей инстанцией является НКВД».

К. Блюм еще долго не оставляла попыток найти «правду». 1 декабря 1938 года вновь состоялось заседание немецкой секции[140]. Там выступил Курелла, который был заведующим отделом в библиотеке иностранной литературы, где в 1935 году работала Блюм. Он сообщил, что за время ее работы в библиотеке выяснилось, что ее знания в области литературы не соответствуют необходимым требованиям, и она совершила несколько крупных ошибок, за которые ее можно было снять с работы. Несмотря на это, на одном из производственных совещаний сектора она поставила вопрос о присвоении ей звания стахановки. В конце концов она вышла из зала и больше не вернулась. После этого К. Блюм несколько дней не появлялась на работе, за что была уволена. Затем она стала писать разоблачительные письма в райком, Наркомпрос и другие учреждения. Таким образом, видно, что манера общения с окружающим миром с 1935 года у К. Блюм не изменилась.

Согласно резолюции, принятой единогласно на этом заседании, было решено исключить ее из немецкой секции, а также обратиться к руководству ССП с просьбой об исключении К. Блюм из писательской организации в целом.

«Щедрость Литфонда приводит к лености»

Для взращивания каждого злака необходим навоз. Наверное, на совещании сельхозработников мысль эта выглядела бы весьма банально. Но слова эти прозвучали на отчетном собрании Ленинградского отделения Литфонда, состоявшемся в марте 1936 года. И речь шла о необходимости защищать право писателя… на плохую книгу, на литературный брак, то есть на этот самый «навоз». Некоторые участники собрания, в том числе Г. Шилин, П. Грабарь и другие, заявляли: «Не может быть такого случая, чтобы член или кандидат ССП мог написать книгу, которую нельзя исправить…» По их мнению, Союз писателей был обязан проверять правильность отклонения издательством каждой книги, и, если книга действительно плохая, он и Литфонд «должны прикрепить к писателю редакторов и консультантов, — до тех пор пока книга не будет спасена…»[141]. В докладе председателя Правления Ленинградского отделения Литфонда М. Слонимского и его директора И. Хаскина говорилось о почти неизменной по своему составу группе литераторов, единственным источником доходов которой являются литфондовские пособия. При этом все эти люди здоровы, имеют трудоспособный возраст, но уже давно не печатались и не издавались.