Персефона - Иннокентий Сергеев

- И как ты не боишься ходить один по ночам? Сейчас такое время. Да ещё тут банда какая-то объявилась. - Взять у меня нечего, а умереть, ведь это самое лёгкое. Страх - плохая защита. - Выпьешь? - Да, пожалуй. Теперь можно. - Я когда увидела, ты ко мне идёшь, сначала чуть не умерла от страха. Ну, думаю, всё, спета песенка. А потом посмотрела, ты ещё спросил что-то... - Я спросил, что это за город. - ...и почему-то сразу же отлегло. Вдруг, знаешь, натурально почувствовала, нет, этот человек не может мне причинить зла. - Ты говоришь, что все сошли с ума. А когда мир не был безумен? Наш век преступнее других? Ерунда. Он даже благополучнее прежних. Просто сейчас всё ускорилось неимоверно. Он порождает океан тьмы, но он же порождает и океан света. Всё меняет формы, всё изменяется. - К лучшему? - И к лучшему тоже. Но может случиться так, что даже становясь лучше, мы всё же окажемся слишком медлительны. Намного ли мы изменились к лучшему по сравнению хотя бы со средневековьем? Мы не едим друг друга? Но мы убиваем друг друга, а это одно и то же.

Медея, убившая брата, кровь на корабле, плывущие, очиститесь! На каждом из вас капля его крови, посмотрите, вся палуба в пятнах, здесь она разрезала его на куски. Посмотрите, борта корабля в бурых следах, здесь она сбрасывала его куски в море. Вы уплыли, но спаслись ли? Вы помещаете прокажённых в лепрозории, но вот они, души ваши, мороз сковал их. Снега ли это вихри или чешуйки проказы? Бог не приемлет человеческих жертв. Зверь живёт по законам зверя, но если в один из дней этот мир низвергнется в Тартар, кто будет виноват в этом? Мы убеждаем себя отказаться от куска говядины, пожирая при этом человечину, - о, убогое племя камнеглотателей, вообразивших себя повелителями мира, ты захлебнёшься собственной кровью! Говорит Тиресий: "Не троньте быков Гелиоса!" Но кто услышит его?

- Но разве нельзя бороться за то, чтобы всё, действительно, изменилось, а не перекрасилось? - Борись. Но только помни, что любая борьба - это прежде всего борьба с самим собой. Излечись сам, прежде чем лечить людей от заразы. А мы норовим за всех всё решить, и горе другим, если они с нами не согласны! И начинается всё с начала. Театр копричикосов. Помнишь, в "Стене", дети движутся по конвейеру и падают в мясорубку, а из неё ползёт фарш. Кто-то ест, кому-то нравится. Говорят, у человека сладкое мясо... - Тебе подлить? - А, ладно. Лей.

Бледнофиолетовые разводья на водянистом фоне - шторы. Тепло и лениво. Истёртая фотография из какого-то древнего журнала - Ла Валетта. Мальта. Уют одомашенности. Избитые, усталые, потрёпанные в участках и психушках, им он казался пристанью, чуть ли не раем. Радужные язычки хрусталя - домашняя радуга, лампа в абажуре - включил-выключил. Это так трудно, быть всегда под обстрелом, идти без привязанности и часто - без дома. Мы хотим сберечь то, что нам дорого. Как защитить нежный цветок от холода? И мы жертвуем своей свободой. Увы, наша любовь в нас самих, и надевая на себя кандалы, мы заковываем в цепи и свою любовь, и чахнет, усыхает она. И вот уже нет её, остались лишь будни и пустота. Что самое светлое в мире? Музыка, ещё не ставшая музыкой, жизнь, ещё не ставшая жизнью. Что самое тёмное в мире? Музыка, так и не ставшая музыкой, жизнь, так и не ставшая жизнью.

- Интересно, что наши дети будут думать о нас? - Наши дети? Дети никогда не бывают детьми своих родителей. - Я говорю о поколении, которое будет после нас. - Наверное, тоже объявят нас своими врагами. - Разве это правильно? - Разве вражда бывает правильной? - Ты сказал, что дети никогда не дети своих родителей. Что это значит? - Есть скалы, и голубь перелетает с одной на другую. Есть дети от плоти и от гения. - А чем они различаются? - Первые рождаются от оплодотворения, вторые - от смерти. - От смерти? - Их рождение куплено смертью родителей. Ничто не возникнет из ничего и в ничто не превратится. И гений передаётся по наследству, и каждый раз облекается в новую тогу. - Значит, наши дети так далеки от нас... - Мы связаны с ними узами плоти, и иногда это очень, очень много. - Так должно быть? - Нет. Чем больше человек открывает себя, тем больше он отличается от других. И тем ближе он мог бы им быть. - И они, наши дети, совсем другие? - Если они найдут себя. Кто знает, чей гений живёт в нас с тобой, и чей гений передастся им. - Но как же кровь? Как же дом? - Где он, наш дом? Вот скала, и на ней земля, а на земле растут цветы, и мы собираем себе букет, и у каждого он свой. Нет иной географии, кроме географии души.

Хайд хохочет на могиле Джекила - болезнь долговечнее больного. Люди умирают и оставляют свои болезни, но они отдают свою жизнь неведомым детям своим, которые будут мучительно всматриваться в пелену морского тумана и строить корабли, и отправляться на поиски своих родителей. И будут искать братьев своих и сестёр. Мы всего лишь сиюминутные воплощения Ряда, и каждый из нас - посланник, странствующий от смерти к смерти, паломник, вышедший из Рима, чтобы прийти в Рим. Он будет счастлив, если найдёт дорогу, и будет страдать, потеряв её.

Зима, бесконечное пифоново иго. Темница-холод, темница-камень. Ольха и тополь тянутся голыми ветками к обмороженным стёклам, и небо сквозь их жалкие тела бросает серый отсвет на картину Дали. Она передо мной человек посреди пустыни, человек, пожирающий самого себя. Время чуть дышит, и неделя кажется годом. Но я слышал, я слышал от посланников Гор, дней-древоточцев: "Рухнет темница!" О солнце сверкающее, послужи мне ещё раз, убей змея! И я жду, ведь надежда - это вовсе не простое упрямство. Звери впадают в спячку. Можно пребывать в спячке всю жизнь. - Нарисуй птицу Симурга. - Но ведь я плохо рисую. - Ну и что. Да, всю жизнь. Спячка и сон - разные вещи. - Это же павлин! - Ну да. Видишь, он летает по свету и рассыпает семена мака. Мы говорим "два часа". Но ведь может быть два часа дня и два часа ночи. Мессия засыпает, и его последователи торопятся изменить ветер. Но когда засыпает ехидна... - А кого он усыпляет? - Он усыпляет страх. Скитайся по улицам Третьего Рима и Нового Вавилона, и повсюду ты увидишь одно - страх, ехидну, похищающую путников, и звёзды, глаза прозрения, рассыпанные по миру. - А почему он трубит в рог? - Это павлин-победитель. Он торжествует победу. - А это кто? - Это тритон. Дай зелёный фломастер. - А это дельфины? - Дельфины. А на них катятся нереиды, смотри, как они смеются. - Почему они смеются? - Потому что свободны, их дом - простор. Ведь они бродяги. Где он, наш дом? Там, где счастье. Нет другой географии, кроме географии души. - Они не создают себе проблем, потому им так легко. - А мы никак не можем с ними развязаться. Только успеваешь увернуться от одной, как тут же попадаешь в зубы другой. - Может они покажут нам путь? - А на каком языке они говорят? - На языке движения. Смерть и жизнь, сёстры-двойники... - Это дерево туя. - А это? - Кипарис. - Посмотри, у Ван Гога они другие. У тебя они такие разлапистые, мрачные. Ухо? - Славное блюдо для лестригонов.