Нью-Йоркские ночи - Эрик Браун

Так что в следующий раз, когда она улыбнулась в дверях своей умненькой, но сдержанной улыбкой, Барни пригласил ее войти и ворчливо пробормотал:

– Так насчет этой твоей инь-янь-ерунды, ну-ка… растолкуй мне еще разок…

И он переставил стол и честерфилд, как она указала, больше для развлечения, чем надеясь что-нибудь изменить к лучшему. На западную стену повесил картину с изображением заката, а в юго-восточный угол поставил вазу с сухими цветами. Ким сама покрасила дверь в зеленый цвет, а на подставке снаружи разместила кашпо с папоротником, чтобы он отражал дурной инь, вливающийся по прямому лестничному пролету. Она посоветовала ему завести какое-нибудь домашнее животное, предпочтительно кошку, однако Барни никогда не держал домашних животных и, черт подери, не собирался браться за это сейчас. Тем не менее он согласился закрывать крышку унитаза в ванной и переставил кровать в угол комнаты.

Ким сообщила, что скорее всего добрый цы начнет вливаться только через несколько дней, и Барни в глубине души решил, что все-таки у нее не все дома.

Однако всю следующую неделю дела постепенно налаживались. Появились выгодные контракты, удалось довести до благополучного конца несколько случаев, с которыми они возились неделями. И даже ишиас успокоился. Барни говорил себе, что внезапный успех в делах объясняется скорее всего возрожденным интересом к жизни у Хола. Уже несколько недель Барни видел, что Хол шаг за шагом освобождается от привычной апатии, начинает чувствовать вкус к жизни и работе.

Изменения, происходящие с его партнером, заставили Барни осмыслить то, что он уже долгое время пытался спрятать где-то на задворках сознания. Пусть со смерти Эстеллы прошло уже почти шесть лет, пусть он сумел убедить себя, что кое-как справился со скорбью, на самом деле он все еще нестерпимо тосковал о ней.

Тут много всего было намешано, не только очевидное с первого взгляда. Когда Хол лишь познакомился с Ким, онЦ сначала проводили вместе почти все свободное время: вместе ходили обедать, посещали голодраму, пару раз даже ездили в горы покататься на лыжах. Конечно, Барни тосковал о том, что, собственно, составляет суть супружества, но еще больше он тосковал о мелочах, которые разделял с Эстел-лой. Когда Барни замечал эти мелочи в отношениях Хола и Ким, он с какой-то безнадежной завистью осознавал, как хотелось бы ему, чтобы Эстелла была по-прежнему здесь, с ним. Все эти взгляды, прикосновения, когда они считали, что никто на них не смотрит; только двоим понятные фразы, которые значили для них так много…

Господи, она все еще нужна ему, и ее отсутствие – открытая, незаживающая рана!

Со времени ее смерти он ни на кого не смотрел. Для него не существовало такого решения. Другие женщины были лишь бледной имитацией его Эстеллы. Если ему случалось встречаться с женщинами по делам, он неизбежно сравнивал их с женой, и всегда в ее пользу. Они прожили тридцать пять лет, с кануна Нового, двухтысячного года, познакомившись на вечеринке в честь нового века, нового тысячелетия. Ему – двадцать, ей – семнадцать. Он никогда не утверждал, что это была любовь с первого взгляда, но что-то всетаки было, влечение, интерес. До женитьбы они встречались целый год. Барни тогда только что поступил в полицию, а Эстелла была секретаршей в юридической фирме. Они жили в крохотной сырой квартирке многоэтажного дома в Бруклине, и для Барни за двадцать один год жизни это время стало самым счастливым и безмятежным.

Брак оказался прочным, хотя проблемы, разумеется, возникали. У них никогда не было детей, и сначала это их разделяло, но потом они примирились с бездетностью и нашли утешение друг в друге. Эстелла была особенной, самой доброй женщиной из всех, кого он встречал, спокойной и мягкой, никогда не сказавшей ни о ком ни единого дурного слова. Господи, и что только она нашла в нем, человеке, обладавшем полным набором этих самых дурных качеств! Барни помнил, как она рассмеялась, когда он сказал ей об этом. Рассмеялась и ответила, что он настолько увлекся своей игрой в железобетонного копа, что просто не в состоянии признать в себе наличие обыкновенной человечности; и кто знает, может, она была права?

Тридцать пять лет…

В следующем марте будет шесть лет, как она умерла от почечной недостаточности, а до этого год болела и все время надеялась, что успеет получить трансплантат вовремя… Но в Джорджии взорвалась атомная электростанция, в Нью-Йорк хлынули беженцы. Система здравоохранения функционировала с перегрузкой, а в ту неделю, когда Эстелле стало по-настоящему плохо, в больнице Сент-Винсента как раз принимали пострадавших от радиационного облучения. Таким образом, поиск донора для Эстеллы выпал из списка приоритетных задач, и она умерла на руках у мужа ранним утром холодного, солнечного воскресенья.

Он сам признавался, что в этом еще одна причина, почему он отдавал Холу ночные смены. Эти холодные, тихие часы перед рассветом были просто невыносимы.

Барни взглянул на часы. Уже десятый час, а Хол все еще не объявился. Барни снова набрал на компьютере код Хола и долго слушал длинные гудки. Ответа не было.

Он нахмурился и отключил связь.

С месяц назад Барни встретил одного из управляющих фирмы Мантони, которого знал прежде. Когда дела в агентстве шли неважно, ему время от времени случалось работать на него в качестве телохранителя. На него, а также на самых красивых актрис концерна. Вот он и зашел с этим парнем выпить пару пива и поболтать о старых добрых временах. Пара пива обернулась полудюжиной. Барни явно перекрыл месячную норму и, видно, поэтому стал рассказывать практически чужому человеку об Эстелле, о том, как тоскует о ней.

А через несколько дней этот парень звонит Барни в офис:

– Слушай, Барни, насчет того, о чем мы тогда говорили… У меня есть то, что нужно…

– Только никаких знакомств. Я это уже проходил.

– Нет, нет, что ты! Ничего подобного! Доверься мне и попробуй. Идет? Значит, слушай…

Вот Барни и послушал, ему понравилось, и последние два месяца раз в неделю он встречался с этим парнем и его командой в модернистском здании главного офиса концерна Мантони.

Барни оставил на экране сообщение для Хола, сказав, что вернется около часа, подхватил свою куртку и запер дверь. Придется взять такси. Вчера вечером Хол забрал “форд” – в наше время это уже роскошь, и в конце месяца придется скорее всего подумать, могут ли они это себе позволить.

Он окунулся в яркий, холодный солнечный свет. Не обращая внимания на уличные толпы и крики торговцев, подозвал такси, сел на заднее сиденье и отправился на встречу с руководителями технологической службы “Мантони Эн“ тертеймент”.

Барни вспомнил, что говорил Холу вчера вечером про ВР, что плел ему последние несколько недель о необходимости идти в ногу со временем, не отставать от новейших технических разработок. Ход не дурак, наверняка он задумывается, к чему приведет увлечение этими так называемыми ВР-курсами. Барни отчасти чувствовал себя виноватым за то, что приходится врать Ходу, но он просто не мог заставить себя сказать правду. Пока такси пробиралось по Бродвею, запруженному вылезшими на проезжую часть беженцами, Барни размышлял, чего он, собственно, опасается, почему не расскажет Ходу о том, что происходит в “Манто-ни Энтертеймент”. Насмешек он не боится – Ход не такой парень. Вероятно, он не может поделиться с партнером потому, что в глубине души, где-то на самом дне, сознает: то, что он делает, – неправильно.

Главный офис “Мантони Энтертеймент” занимал весь пятидесятиэтажный небоскреб, чей застекленный фасад отражал небесную синеву, как некий безупречный интерфейс виртуальной реальности.

Серджио Мантони, миллионер, президент концерна “Мантони Энтертеймент”, начинал свою деятельность продюсером популярных голодрам и за десять лет сумел создать разветвленную компанию, которая протянула щупальца в каждую отрасль индустрии развлечений по всему миру. Теперь же, чтобы не отстать от требований времени, концерн находился на переднем крае исследований и разработок в области виртуальной реальности. Барни некоторым образом, и исходя из собственных соображений, помогал компании достичь этой цели. Именно эти соображения, плата, которую он получал, беспокоили его совесть.

Он вышел из такси и перешел тротуар. Успев ступить лишь на первую из двенадцати ступеней, ведущих к раздвижным стеклянным дверям, он вдруг услышал, как кто-то вышедший из здания назвал его имя:

– Барни? Барни Клюгер?

Барни поднял глаза. Воплощение всего самого совершенного в женщине стояло на верхней ступени, элегантно придерживая на голове большую белую шляпу. На красавице было соболиное манто, темное, как полночь в Париже, а ноги ее, как всегда, производили сенсацию.

– Барни, это ты! – Она стала спускаться ему навстречу. Барни чувствовал, как в толпе у него за спиной разинули рты, словно увидели спускающегося с неба ангела.